Тайная история красок - Виктория Финли

Покидая караван-сарай, я сделала два открытия. Во-первых, у меня началась амебная дизентерия, а во-вторых, у кроссовки отвалилась подошва, причем последнее напугало меня даже больше, чем первое. Я закрепила подошву аптечной резинкой, надеясь, что не потеряю ее по дороге или хотя бы мои попутчики ничего не заметят, но уже через три минуты Боб любезно сообщил, что моя кроссовка просит каши. Тогда я привязала подошву шнурками и затягивала узлы каждый час. Кстати, Джон Вуд столкнулся с той же проблемой. Ему пришлось выменять свои туфли на ботинки со шнуровкой, как только он понял, что остаток пути придется преодолеть пешком. Дорога далась тяжело, а один из сопровождавших его афганцев даже упал и «так пострадал, что не мог идти дальше».

Стало ясно, что засветло нам до приисков ни за что не добраться. Шнурки на моей пострадавшей кроссовке сильно истерлись, и мы двигались очень медленно. Внезапно мы увидели вдалеке одинокое каменное строение. Нам повезло. Дом принадлежал одному из местных чиновников по имени Якуб Хан, который приютил нас на ночлег, предварительно накормив ужином, а на следующее утро обещал отвести к шахтам. У Якуба было две жены, и он только что выбрал себе третью — тринадцатилетнюю девочку. Гостеприимный хозяин и мне несколько раз открытым текстом намекал, что не прочь оставить меня в своем гареме. Несмотря на то что мы с Бобом не знали языка дари, но поняли смысл разговора по выражению лица Тони, брови которого поползли вверх.

Утром пришлось идти всего около полутора часов. Вот последний поворот, и я замерла от восторга. До самого горизонта протянулись скалы, мерцающие голубым. Вот он, ответ на мой вопрос, как открыли ляпис-лазурь. Тут и открывать особо ничего не нужно, просто иди в буквальном смысле, куда глаза глядят.

Деревеньку Сары-Санг построили около семи тысячелетий назад, но вряд ли она с тех пор сильно изменилась. Вообще все это напоминало поселение из фильма о Диком Западе: одна пыльная улочка с лавочками и нагромождение крошечных сарайчиков, вокруг которых живописно лежали кучи конского навоза. Афганских женщин сюда не допускали, поскольку власти считали, что жены будут отвлекать шахтеров от работы, так что я была первой представительницей слабого пола, которая побывала здесь за последние полгода, и мое появление вызвало бурный ажиотаж, но я решила, что стоит отнестись к этому философски — вряд ли я еще когда-либо стану предметом восхищения стольких мужчин сразу.

Мы пили чай, пока Якуб демонстрировал нам образцы первосортной ляпис-лазури. Она была в основном трех цветов, хотя неспециалисту могло показаться, что все камни совершенно одинакового оттенка.

«Лучше всего рассматривать камень на закате или на восходе, тогда сможешь понять разницу».

Самый популярный цвет — «цвет воды», так обычно называют все оттенки синего и голубого. Второй по распространенности — зеленый. Правда, я уловила разницу между голубым и зеленоватым, только когда через две недели увидела в Пакистане отполированные камни. Но самый необычный оттенок — тот, который называется странным именем «красное перышко». Один из бывших работников шахты дал мне очень поэтическое объяснение: «Это цвет из самого сердца огня».

Сначала я не отличала этот сорт ляпис-лазури от остальных, но отметила, что всякий раз, когда меня привлекал какой-то кусок породы, это оказывалось «красное перышко». Европейские искусствоведы не вдавались в подобные тонкости, но, думаю, именно из такой ляпис-лазури получился бы самый лучший голубой для тициановского неба.

Внезапно скалы содрогнулись от взрыва, но в отличие от жителей остальных районов страны местное население не пугается взрывов: рабочие постоянно используют динамит в поисках новой жилы. Якуб обещал после обеда сводить нас на шахту. Впервые за долгое время я смогла принять теплую ванну. В этой ванне мылся и сам Масуд, когда приезжал с инспекцией в Сары-Санг, сообщил мне Абдулла. Он приказывал принести шесть ведер теплой воды и не вылезал из ванны четыре часа. Когда я сама вылезла из воды всего полчаса спустя, то обнаружила, что кроссовку починить не удастся, поскольку в деревне не оказалось клея, а подошва была такой плотной, что ее нельзя прошить. Да уж, подумала я, прошить нельзя, зато оторвать можно, а Якуб и Абдулла колдовали над моей ногой, привязывая подошву с помощью капроновой веревки.

Веревку выбрали покрепче, поскольку дорога предстояла не из легких. Мы поднимались медленно, а ноги скользили по серой глине. Шахта номер один располагалась ближе всего к поселению, а до четвертой, славившейся особенно красивой лазурью, пришлось бы топать еще два, а то и три часа. Но мне вполне хватило и шахты номер один. Абдулла рассказал, что, когда пару лет назад сюда приезжали журналисты Би-би-си, которым он переводил, они ползли по склону как мухи, даже медленнее, чем мы.

Вот наконец мы повернули за угол, и я оказалась в месте, о котором так долго мечтала. В скале был вырублен проход где-то три на три метра, а возле него нас ждали какие-то люди, которые успели заварить к нашему приходу зеленый чай, который мы выпили с наслаждением в большой пещере при свете свечей. Над головой мерцали колчедановые звездочки. Я представила, как на протяжении многих тысяч лет люди под этим звездным небом разводили костры и беседовали.

— Уже три месяца ничего хорошего не находим, — посетовали шахтеры.

— Почему?

— Оборудования не хватает.

И тут я вспомнила как год назад услышала в Кабуле легенду: дескать, жилы драгоценной лазури пересохли, потому что сама природа протестует против режима талибов.

Шахта шла горизонтально, по крайней мере, было задумано именно так, хотя периодически встречались и крутые обрывы, о которых нас заранее предупреждали рабочие. Сейчас породу взрывают динамитом, а раньше либо разжигали костры, либо лили на стены пещеры ледяную воду. От перепада температур порода трескалась, и в трещинах находили лазурь.

Пока мы шли, я размышляла: интересно, когда переставали мучить каждый из отрезков шахты. В первых двадцати метрах, наверное, нашли те камни, которые попали в египетские гробницы, чуть дальше — родина той лазури, которой рисовали нимбы вокруг Будд Бамиана, а вот маленький темный коридор, ответвлявшийся от основной шахты. Может быть, именно оттуда родом лазурь, которой украшены армянские издания Библии XII века. Еще дальше то место, откуда получил лазурь Тициан и не получил Микеланджело, а на очереди еще Хогарт, Рубенс, Пуссен — вся история живописи в одном небольшом туннеле.

А вот совсем свежие следы от динамита: отсюда родом мои собственные камешки, а также ляпис-лазурь, которую использовал в преступных целях фальсификатор Ханс ван Меегерен, когда подделывал полотно Вермеера. Но обманщик сам стал жертвой обмана, и тот ультрамарин, который он использовал, содержал примеси кобальта. Готовую подделку Меегерен продал за бешеные деньги Герману Герингу, а после войны его судили за сотрудничество с нацистами. Вермеер не мог писать такой краской, потому что кобальт тогда еще не изобрели. Промах с ультрамарином стал аргументом в защиту Меегерена. Его объявили чуть ли не национальным героем, обманувшим фашистов.