Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Александровна Караваева

род не какой-нибудь куцый, а насчитывал худо-бедно лет триста, так что Алексей Голохвастов был ничуть не хуже дородного князя Григория. У него, Голохвастова, невзирая на седину в бороде, прыти еще сколько хочешь, и учить людей ратному делу он умеет, на ногу легок, а вот гляди же: только приехал Долгорукой, так обо всем этом и архимандрит и старцы сразу запамятовали. Только и свету в окошке у них стало: Роща-Долгорукой, князь Григорий-свет, воеводушко-батюшко!.. И на тебе — вот уж князь Григорий стал большой воевода, а Голохвастов — подначальный ему.

Младший воевода Алексей Иванович от злости и обиды даже до крови прикусил губу и быстро оглянулся, чтобы, чего доброго, ненавистный Роща-Долгорукой не заметил: еще и это торжество доставить ему!

Но за младшим воеводой следили как раз с той стороны, откуда он меньше всего этого ожидал: темно-карие глаза пушкаря Федора Шилова словно впитывали в себя каждое движение обоих воевод. Данила Селевин, что стоял рядом с Федором, скоро приметил беглые искорки в глазах пушкаря. Данила взглядом спросил Федора: «О чем думаешь?», но пушкарь многозначительно двинул бровью: «потом-де узнаешь».

Большой воевода наконец повернул на лысине расшитую шелками мурмолку — это значило, что он что-то надумал.

— Надобно о той «трещере»… — медлительно и важно начал он, пожевывая губами и поглаживая роскошную бороду. — Надобно еще выведать…

— Эх! — вдруг раздался быстрый и горячий голос. — Противу той проклятой «трещеры» самы грозны наши пушки поставить да погибель ей изделать!.. Ой, прости, воевода, вырвалося слово не по чину…

И пушкарь Федор Шилов смиренно поклонился.

— Прыток, а дело бает! — торопливо подхватил Голохвастов, и его крикливый тенорок дрогнул насмешкой, не подслушал ли пушкарь его мысль, которую он только что высказал одному из сотников.

— Мужик дело бает! — повторил Голохвастов и, увидя оживление на всех лицах, еще напористее продолжал: — Да послать нам еще людишек повыглядать, иде ту окаянну «трещеру» ляхи будут ставить…

Князь Григорий опять повернул свою мурмолку и снисходительно произнес:

— Ино пошлем. И сам я також размышляю, да вот, господи твоя воля, до чего ж все говорливы и отчаянны стали — наперед меня выскочить хощут, слова не дают молвить! Пошлем людишек… кого бы, а? Как мыслишь о том, Алексей Иваныч?

— А може, кто своим хотеньем… — начал было Голохвастов, но Федор Шилов опять выступил вперед и поклонился обоим воеводам.

— Дозвольте, воеводы, я скажу! Зашлите-ка меня для проведки, уж я, пушкарь, повыгляжу все.

— А голову тамо не сложишь, пушкарь? — спросил Долгорукой.

— Бог милостив, воевода. Да и то сказать: знай край, да не падай.

— Иди, иди, пушкарь, — ласково сказал Долгорукой. — Ввечеру иди, однако.

— Знамо, ввечеру выйду, воевода.

Когда Федор спустился со стены во двор, Данила, идя с ним рядом, стал просить, чтобы он взял его с собой.

— Эко, парень, с чего тебе сие попритчилось? — мягко, улыбнулся Федор.

— Жалко мне тебя… — признался Данила. — Коли подстрелют тебя, донесу до обители, супостатам в обиду не дам. Аль не веришь?

Данила согнул руку в локте и подмигнул Федору:

— Ну-кось, силенку мою пощупай.

Федор, улыбаясь, нажал пальцами на взбугрившийся под рукавом твердый мускул, — пальцы будто встретили железо.

— Ого, молодец, худо тому придется, на чью хребтину ты навалишься!.. Ладно воевода удумал тебя на стены взять…

— Ты-то меня возьмешь, мил-человек?

— Да уж ладно, богатырь, пойдем…

В ночь с 24 на 25 сентября Федор с Данилой пробрались к передовым линиям неприятельских войск и благополучно вернулись к утру в крепость.

Воевода Голохвастов похвалил их и тут же пожаловал каждому горсть серебра из собственной кисы, что висела у пояса под бархатной ферязью.

— Берите, берите-ко! От сердца дарю-жалую за то, что ладно поробили вы, верные ратные люди… я, слава те господи, не такой, как иные воеводы-скупцы, у коих алтын гвоздем к забору приколочен!

И воевода довольно захихикал.

Спустившись во двор, Федор усмехнулся:

— Выпьем, что ль, за здравие воеводы!

В монастырской трапезной они съели по большой чашке горячей гороховицы со свежим ржаным хлебом да выпили по ковшу ягодного меду. За медом Федор посвятил Данилу в одну из «докук» здешней ратной жизни: воевода Роща-Долгорукой и Голохвастов терпеть не могут друг друга, и от этого «великая препона делу может произойти». У обоих воевод не оберешься спеси, зависти и взаимной подозрительности. А уж уколов и подвохов по мелочам — не счесть! Известно, что князь Григорий скуповат, и в пику ему воевода Голохвастов одарил ратных людей — пусть-ка понасмехаются над скупостью Долгорукого!

— А по мне, оба злорадцы и злоречивы, — говорил Федор, — с обоими ухо востро держи.

Федор уже научился обходить мелкую вражду воевод. Вот почему он, будто от себя, от «мужицкого косолапства» и «по простоте» вылезает вперед, просит «дозволить слово молвить», а сам нередко предлагает вниманию воевод их же приказы, которые он крепко хранил в своей емкой памяти.

— Ястреба дерутся, а молодцам перья достаются, — и то, парень, ладно. Попомни: солоно тут нам, народу, придется, ох, солоно! Воеводы уж больно притчеваты да спесивы — и надобно нам своим розмыслом жить, а то, пожалуй, толки воду на воеводу!

Федора прервал Слота, прибежавший в трапезную прямо со стен: воевода Долгорукой «ото сна встать изволил» и требует «доглядчиков на свои очи».

Князь Григорий сидел в кресле чернее тучи. Он хмуро выслушал донесение Федора и Данилы о том, что они видели во вражеском стане.

Все пути и дороги заняты врагами, всюду расставлены заставы. Враг спешно укрепляется — на горе Волкуше, на Терентьевской, Круглой и на Красной горе возводят туры, откуда и будут обстреливать крепость со всех сторон.

— Ну, а «трещера» окаянная иде будет стоять? — нетерпеливо спросил воевода.

— Насупротив западной стены, воевода, тако я размышляю: дабы посередь стену пробивать, — отвечал Федор, — ляхи чают в самое сердцевое место боем огненным стрелять, чтоб стены до времени порушить можно было. Думаю я, воевода…

— Буде! — грубо прервал князь Григорий. — Развякался больно! Уж не в меру говорлив ты, пушкарь. Наперед бояр с мужицким рылом своим суешься…

Воевода еще поорал, отводя душу, а потом приказал приготовить все на стенах, а затемно пойти опять «на проведку», чтобы точно узнать, сколько у врагов пушек и пищалей.

— Вот, возьми его! — говорил спустя час Федор Шилов; в басовитом его голосе звучали презрение и обида. — Гляди, еще мало поработали мы с тобой, Данилушко. Внове на проведки пойдем, смертушки понюхаем, — ить по чужу голову идти — свою нести. А воротимся — и словом добрым нас не приветят.

— Эко-сь!.. — усмехнулся Данила. — Кто