Подари себе рай - Олег Бенюх

Генерал так и ушел, не опрокинув рюмку «Юбилейного» и не попробовав гуся с яблоками: сослался на неотложные дела. Хрущев его не удерживал. «С одной стороны, — размышлял он, — если спор был честный, джентльменский, и этот майор знал, на какой риск он идет… Мда… С другой — убит старший офицер. Убит младшим по званию. Оба были под градусом. Не исключаю вопрос прокурора: «Как вы можете доказать, что стреляли именно в бутылку, а не в лоб? У вас же была свара из-за девушки? Была. Так что…» Эх, Ленька, у других дети как дети, а ты… Вечно вляпаешься в кучу говна. Будто у меня всего и делов, чтобы тебя отмывать». Однако внутреннее ворчание это было напускным. Как всякий отец, обожающий своего первенца-сына, Никита уже обдумывал ходы, которые следовало срочно предпринять, прикидывал, с кем предстояло переговорить и кого задобрить, приблизить, обласкать — как член Политбюро, он обладал немалыми возможностями. Правда, было одно «но»: недруги (а их у него было много, особенно среди родственников тех, кто пострадал от репрессий в годы его правления и в Москве, и в Киеве), узнай о Ленькином ресторанном «подвиге», пренепременно и с превеликой радостью спроводят челобитную Верховному. При одной мысли об этом Никита вспотел, в левом виске закололо. Тогда пиши пропало. Вождь и Леньке довоенный Киев припомнит, и мне недавний Харьков».

Однако, казалось, и на сей раз пронесло. Время шло, но никаких симптомов бури не обнаруживалось. Хрущев трудился на Сталинградском фронте. С командующим Еременко он ладил, как ладил всегда со всеми, кто обладал реальной властью. Иногда, правда, он ощущал затылком недоброе дыхание Мехлиса. Летучий сталинский соглядатай был символом беды (только под Керчью его настырная бездарность угробила в одночасье триста тысяч красных воинов!) и на Никиту действовал как удав на кролика. Но тот как внезапно появлялся, так неожиданно и исчезал, оставляя тех, кого инспектировал или с кем хотя бы минутно общался, в состоянии прострации, даже шока.

— Мехлис знает дело четко! — хохотал Берия, узнав, что кто-то из инспектировавшихся после отъезда «беспощадного Льва» застрелился. — Иногда и я завидую результативности его действий. Белой, белой завистью…

Неделю спустя после начала контрнаступления Юго-Западного, Донского и Сталинградского фронтов, когда завершилось окружение трехсоттысячного войска Паулюса, Хрущев решил устроить для руководящего состава штаба Еременко, как он сам про себя обозначил это мероприятие, «пир победителей». Приглашенных было человек пятнадцать, все явились минута в минуту. Ждали командующего, курили, балагурили. Усталые, вымотанные вконец, но безмерно счастливые. Хозяин веселил гостей украинскими «усмилками» (книжечку, изданную в Киеве перед самой войной, он носил в своей полевой сумке), ему помогал начальник разведотдела — фронтовые анекдоты окопных хохмачей являли собой образчики самого черного юмора. Неожиданно появился адъютант командующего.

— Вызывают меня? — Никита напрягся.

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

«Ленька! — было первой же мыслью. — Что теперь?!» Внутри все похолодело, ноги стали деревянными.

— По какому поводу? — стараясь говорить безразличным тоном, спросил, следуя за адъютантом.

— Не могу знать! — бодро-весело отчеканил щеголеватый полковник. «Этот не скажет, — с неприязнью подумал Хрущев, искоса глядя на непроницаемое лицо адъютанта. — Предыдущий, Боренька, тот враз предупредил бы. Гарный парубок был. Погиб. А этот… Одно слово — «смершевец».

В кабинете командующего стоял полумрак. Лишь в углу на письменном столе горела лампа под зеленым абажуром. Склонившись над столом, Еременко что-то писал. Увидев вошедшего, встал, прошелся по комнате.

— Вот что, Никита Сергеевич. — Он смотрел в глаза Хрущева строгим, словно оценивающим взглядом. — Мы солдаты, и мы на войне. Твой сын, Леонид…

Никита вздрогнул, и Еременко подхватил его под локоть, подумав: «Нервишки, однако, у нашего члена Военного совета».

— Твой сын Леонид, выполняя боевое задание, был сбит зенитным огнем над самой передовой. Но до наших не дотянул, упал на территории, занятой немцами.

— Жив? — еле слышно выдохнул Никита.

— Больше ничего не известно.

— Когда?

— Три дня назад. Не сообщали, думали — объявится.

Никита подошел к окну, чуть сдвинул толстые шторы, прижался лбом к стеклу. Крупными хлопьями падал снег, первый в этом году. «А Леньку рановато хоронить. Симонов про бабу свое «Жди меня» нарифмовал. А мы, отцы, что, не в счет? Очень даже в счет!» Повернулся к Еременко и сказал почти вдохновенно:

— Рано панихиду по моему Леньке служить. Боевой он парень, не раз судьбу обманывал. Авось, обманет и вдругорядь. Прошу к столу, товарищ командующий. Отметим великий подвиг наших бойцов и командиров.

«А он не такой уж и слабак, — с удивлением думал Еременко, за столом поддерживая тост Никиты во славу Верховного. — Вот только слишком уж «без лести предан». За солдата, окопного бедолагу, первый тост произносить надобно. За русского чудо-богатыря». Он произнес этот тост, причем так, что многие за тем столом поняли, какую очередность предпочел бы командующий. Но кто-то понял это как скрытый вызов, и очень скоро Сталинградский фронт был расформирован. Добивал Паулюса Донской фронт, которым командовал славный Рокоссовский, а не менее славный Еременко победных лавров был лишен. Верховным. За которого всегда следовало громогласно провозглашать самый первый тост…

В марте сорок третьего перед новым назначением — члена Военного совета фронта утверждал ЦК — Никита прилетел в Москву. Его, члена Политбюро, личного присутствия вовсе не требовалось, но уж очень хотелось передохнуть, развеяться, ступить на кремлевский паркет, предстать пред очи Самого. Являясь по-прежнему первым секретарем ЦК КПУ, он первым делом поехал в Главный штаб партизанского движения, порадовался успехам Ковпака, других вожаков народных мстителей. Пришлось выслушать и сдержанную критику в адрес некоторых подпольных обкомов — пассивных, а то и вовсе бездействовавших, и убийственное сообщение о сотрудничестве отрядов Бандеры с немцами: «Лютуют его бандюки похлеще власовских головорезов».

«Расквитаться и с бандеровцами, и с власовцами на полную катушку удастся лишь после войны. И мы это сделаем, — твердо заявил Хрущев Совету штаба. — Что до «спящих» обкомов, тут я обещаю — мы их и разбудим, и вздрючим, и заставим брать пример с наших белорусских братьев». И будил, и вздрючивал, и заставлял, хотя в глубине души понимал: не в лености и нерадивости секретарей обкомов дело. Дело в умной земельной политике гауляйтера Украины. Сказать об этом вслух не смел никто даже на самых закрытых заседаниях ПБ. Зато летели головы секретарей и множились непомерно обвинительные резолюции и громоподобные директивы. Да разве ими заменишь вековечную тягу крестьянина к земле!

***

Восьмого марта Иван — правда, с большим трудом — затащил Никиту в Наркомпрос на торжественный вечер, посвященный Международному женскому дню. После короткой встречи с наркомом Потемкиным («Толковый мужик и, как я слышал, с Хозяином ладит!») все трое сидели в президиуме, и женщины улыбчиво шушукались, глядя на генерала-фронтовика. Когда Хрущеву предоставили слово, он привычно, по-хозяйски обхватил руками кафедру и заговорил так, словно это был не экспромт, а доклад, к которому подготовка шла не одну неделю. И ему было что рассказать. Героини-снайперы, героини-летчицы, героини-окопные санитарки — он знал очень многих, представлял к наградам, вручал партбилеты. Им было труднее, чем мужчинам, на фронте во многих отношениях (даже чисто физиологически!), но они дрались с врагом, ни в чем мужикам не уступая. Даже бывали выносливее, терпеливее, неприхотливее.

«Конечно, на войне как на войне (Никита вычитал эту поговорку в одной из статей Эренбурга и всовывал ее в свои выступления к месту и не к месту), но ведь и любовь случается. И еще — само присутствие женщины положительно сдерживает мужиков, благородит их».

Раздался очередной шквал аплодисментов, в это время к Никите из-за кулис подошел высокий худой офицер, прошептал что-то на ухо.

— Где?

— В кабинете наркома, — ответил офицер.

— Извините, — развел руками Хрущев. — Срочно требует Ставка.

И вышел из зала под аплодисменты. В кабинете Потемкина офицер протянул трубку «кремлевки»:

— На проводе товарищ Берия.

— Здравствуй, Лаврентий.

— Гамарджоба, Никита. Что тебя вдруг занесло в это богоугодное заведение, Наркомпрос?

— Пригласили выступить на женском вечере.

— Брось эту херню! Приезжай ко мне, генацвале. Дело есть. Мой адъютант и машина в твоем распоряжении.

— А в чем… — начал было Никита, но в трубке раздались короткие гудки.