Свадьбы - Владислав Бахревский

Беседа со святыми отцами состоялась в тайной келье, и не о спасении души, а о делах светских, тонких, государственных.

С государем встретились архимандрит Духова монастыря в Вильно и настоятель отец Борис, тот самый, что приютил у себя беглеца Георгия.

Приличия ради государь спросил о монастырских делах, и ему, конечно, стали говорить о скудности и нищете.

— Я попрошу святейшего патриарха Иоасафа найти деньги для пополнения вашей монастырской казны. В деньгах у вас недостатка не будет, — Государь пожевал губами и вопросительно посмотрел на монахов.

Монахи поняли: пора переходить к главному.

— Великий государь! — первым начал архимандрит Духова монастыря. — Нам не удалось узнать, ведут ли турки тайные переговоры с поляками, но нам теперь хорошо известно, что молдавский господарь Василий Лупу, которому нравятся польские порядки, не только ищет союза с королем, но и собирается породниться с каким-либо влиятельным княжеским польским или литовским домом. У Василия Лупу две дочери. Одна совсем маленькая, а старшая подрастает, и года через три такая свадьба может состояться.

— Князь Василий — всех исхищрений повивальная бабка. Нужно сделать так, чтобы жил он как за стеклянной дверью.

— Великий государь, — вступил в разговор отец Борис, — к нам из Ясс, от князя Василия Лупу, и из самого Бахчисарая, от святых отцов пещерного монастыря, пришли два одинаковых сообщения: весною татары опять собираются идти на Азов. Хан Бегадыр боится гнева султана Мурада.

— За службу благодарю. Служите по-прежнему. Казной не обидим.

Монахи поняли: беседа закончена, — и поднялись. Государь улыбнулся им:

— За болящего царевича Иоанна помолитесь.

Монахи откланялись, но Михаил Федорович как бы спохватился вдруг:

— Отец Борис, подождите-ка! Сказать забыл.

Отец Борис вернулся к государю, царь снова пожевал губами, ожидая, пока дверь закроется за архимандритом из Вильно.

— Отец Борис! Я тобой доволен, но есть для тебя еще одна служба. За казаками азовскими догляд нужен. Отправь в Азов человека сметливого, лучшего. Чтобы он умел незаметным быть, а когда надо — и в первые выйти. И помни — у казаков нюх на всякую неправду как у гончей на зайца.

— Такой человек давно уже в Азове, — сказал Борис. — Георгием зовут. Из простых людей, молод, но умен.

— Вот и хорошо, что из простых, да умен. Для казаков то и надобно. Бог ему в помощь.

Государь помолчал, посмотрел отцу Борису прямо в глава, первый раз так посмотрел за свою беседу.

— Хорошо бы Азов сохранить для России, но об этом я и про себя помалкиваю.

Уходя, отец Борис заметил, как побелело у государя лицо, как болезненно кривились у него губы.

«А ведь недолог его век! — подумал отец Борие и перекрестился. — Господи, пошли здоровье нашему государю».

Перед самым отъездом из Переславля-Залесского, на ранней обедне царевич Иоанн вдруг покачнулся и упал бы, не подхвати его Глеб Иванович.

Отъезд отложили на день. Царевич ни на что не жаловался, но был слаб и тих. Овсяный кисель не помог.

Государь не любил приказывать. Приказы ложились ему на сердце бременем, он как бы становился обязанным своим бесчисленным слугам. Но и забывать государь ничего не забывал.

Емелька оказался не прав. Не в еде дело, не в боярском умысле. А потому Михаил Федорович пригласил к себе Емельку, дал ему десять рублей и велел ехать под Кострому сторожить охотничий царский домик.

Не хотелось государю и дядьку Иоанна обидеть: случись худое, и наградить будет не за что.

Нет, не помогли царевичу Иоанну молитвы переславльских монахов. В Москву привезли в лежку, и уж больше царевич с постели не поднялся. Однако на рождество, 25 декабря, Глеба Ивановича Морозова пожаловали из стольников в бояре. А через две недели царевич Иоанн скончался. Москва оделась в траур, притихла, но жизнь шла.

Царица Евдокия Лукьяновна была снова беременна. И опытные бабки говорили: будет мальчик.

Снова боялись татар, а потому в порубежные города на воеводство поехали самые славные русские витязи: в Рязань — князь Пожарский, в Крапивну — Иван Васильевич Шереметев, в Одоев — князь Голицын, в Белгород — сын Пожарского Петр Дмитрии.

Прибыл в Москву посол персидского шаха Сефи говорить о союзе против султана Мурада.

Посла приняли. Только вместо нарядных кафтанов и шуб все были в черном.

Глава третья

Среди ровно сверкающих золотых дней падишахской жизни выпадают падишахам дни бриллиантовые. До Багдада турецкой армии последний переход. Потрепанные персидские войска укрылись в Неприступной крепости — так величают Багдад. Неприступные крепости покорять — удел великих. И вдруг, как ветер вдохновения, гонец из Сераля:

— О великий из великих! О повелитель! Твоя царственная жена Кютчук-ханум родила тебе сына.

Мурад услышал это и лишился чувств. Наконец солнце вернулось.

— Кютчук-ханум — маленькая дама, четвертая жена. Родила… сына! — закричал Мурад. — У меня сын. У меня есть наследник. Гонец!

Гонец лежал ниц перед повелителем.

— Дайте гонцу тысячу золотых. Дайте ему тысячу лошадей! Дайте ему самый лучший тимар империи.

Всю ночь Мураду IV снилось золото. Будто спит он в кровати Мурада III, своего прадеда, и рядом с кроватью — мраморный колодец. В этот колодец Мурад III ссыпал золото, по полтора миллиона цехинов каждый день.

Смотрит Мурад свой сон и видит себя ребенком, голышкой. А может, это и не он, Мурад, а его сын безымянный. Сынок в постельке, а в мраморном колодце то прадед сидел, монетками игрался, а теперь он сам, Мурад IV, сидит и, словно водой, денежками поливается. Сын-голышка подполз к краю постельки — и прыг в золотой колодец, а золото — исчезло. Пустота! Кинулся Мурад поймать мальчишку — не успел. Нырнул в пустоту. Летел, кричал, просил помощи, грозился спалить весь белый свет! Наконец проснулся и услышал, что скрипит зубами.

— Вина!

Принесли вино. Выпил.

Кто-то тихо, как больному, сказал:

— Ваше величество, не волнуйтесь, прискакал гонец из Истамбула.

— Гонец?

Гонец выступил из шатрового полумрака, медленно опустился на дрожащие колени.

— Великий государь, я послан сообщить тебе, что твоя младшая жена, великая царица…

— Что?! — закричал Мурад.

— Кютчук-ханум родила дочь.

— Почему дочь? Сына! — Мурад сказал это умоляюще. Он вспомнил сон, и ему стало так холодно, что зубы сами собой залязгали.

— Кютчук-ханум родила дочь! — упавшим голосом повторил гонец. Он знал об ошибке и знал, что жизнь его висит на волоске.

Ошибка допущена по вине неизвестного, которым была Кёзем-султан. Зачем она это сделала? Чтобы причинить боль сыну во время решительного похода? Чтоб он умер от разрыва сердца, от перепоя? Чтоб рассудок его помутился?

— Лжегонца посадите на кол! — приказал Мурад.

«Что ж, — задавливая в себе боль, сказал он себе, — сына мне родит моя Дильрукеш. Она обещала».

— Неприступных крепостей нет, — сказал Мурад своим военачальникам, — есть большая или меньшая работа. Чтобы взять Багдад, работать нужно до изнеможения.

Падишах встал с походного трона, ему подали лопату, он положил ее на плечо и пошел копать траншеи.

В последний раз Багдад был турецким двадцать шесть лет тому назад, все попытки взять город кончались неудачами. Армия Мурада была велика, но не бессчетна. Турки осадили город, но на приступ не шли, копали траншеи, насыпали огромный земляной вал.

— Этот пьяница все перепутал! — смеялись персы, — Он собирается защищать нас, а не ломать наши стены.

— Работать днем и ночью! — приказал Мурад новому великому визирю, — Сгоняй на земляные работы рабов: мужчин, женщин, детей! Всем копать и носить землю: янычарам, поварам, сотникам, командирам полков, визирям — всем!

Махмуд-ага знал, для чего нужен Мураду земляной вал, но ему, воину, было стыдно, что армия превратилась в землекопов.

Султан Мурад набил на руках кровавые мозоли, но упрямо каждое утро шел в траншею копать землю.

Из Истамбула вести шли добрые. Прибыли русские послы с покаянным письмом от своего царя, мол, Азов взяли разбойники-казаки, управы на них нет, они законов человеческих не признают, оттого и посла турецкого убили. Государь обещает уговорить донских атаманов, чтоб они вернули крепость.

Каймакам, оставленный в Истамбуле умершим Байрам-пашой, ответ русским послам дал мягкий, о греке Кантакузине — турецком посланнике — не вспоминал, а вот Азов просил вернуть не мешкая, если царь Михаил Федорович хочет быть с падишахом Мурадом в дружбе на деле, а не на словах.

Пришел отчет о состоянии казны. Шла война, а доходы с трехсот миллионов акче в год поднялись до пятисот пятидесяти.