Железо и кровь. Франко-германская война - Андрей Владимирович Бодров

Америки, облаченных в экзотические для глаза французов панчо и фетровые шляпы. Большинство отрядов, однако, выбирали черные и темно-синие цвета.

Отдельную проблему составляло то, как следует распорядиться этой массой вооруженных людей. Отчаянное положение порождало во французских правительственных кругах самые фантастические проекты. Именно в осажденном Париже родилась идея перевезти из Алжира на пароходах 30 тыс. местных отборных воинов-кабилов и высадить их под Гамбургом, чтобы освободить французских пленных и пройти огнем и мечом по лишенной войск Германии. Здесь полагали, что подобный безжалостный набег кочевников-берберов в германском тылу посеет смятение среди частей ландвера, осаждавших французские крепости[746].

В рядах правительственной Делегации в Туре главным сторонником этой идеи стал генеральный директор телеграфов Франсуа-Фредерик Стинакер — в прошлом публицист весьма левых взглядов. Он также призывал к не менее жестокой партизанской войне в самой Франции силами добровольцев, вооруженных охотничьими ружьями (таких ружей по стране было порядка 300 тыс.). Партизаны должны были не только лишить противника покоя, но и деморализовать его: «вешая на деревьях, хорошенько искалечив, всех врагов, которых смогут взять в плен». Реакцию немцев нетрудно было предвидеть, но Стинакер, похоже, именно в повышении градуса ненависти видел спасение. «Я не нахожу здесь [в Туре — прим. авт.] необходимой энергии, чтобы начать «войну дикарей», поножовщину без милости и пощады <…> провинцию нужно поднять, а ее не поднимают», — жаловался он в Париж тогдашнему министру внутренних дел Гамбетте[747].

Большинство членов Делегации, включая министра юстиции Кремьё, склонялись к тому, что «нас могут спасти только экстраординарные меры», но военный министр в провинции адмирал Фуришон был категорически против этих предложений и грозил в противном случае своей отставкой. Вопрос о развертывании полномасштабной партизанской войны породил правительственный кризис. Он был разрешен лишь с передачей полномочий строптивого адмирала Гамбетте, прибывшему на юг из осажденной столицы.

Позиция самого Гамбетты, однако, отличалась двойственностью. 25 сентября французская пресса опубликовала его призыв к крестьянам присоединиться к защите отечества, взять в руки «косы, топоры и вилы и обрушиться всей массой на вражескую армию»: «Останавливайте их конвои, перерезайте их линии сообщения и уничтожайте их припасы»[748]. Однако в том, что касалось военной стратегии, Гамбетта не последовал своим же громким публичным призывам, сделав ставку на подготовку новых регулярных формирований. Бить в набат и собирать охотничьи ружья ему казалось «мерами, имеющими большую видимость, чем пользу», о чем он прямо заявил сторонникам радикальных действий[749].

Генерал Лефло, в свою очередь, указывал Фуришону, что партизанская война «на манер шуанов» — необходимый этап, пока новые регулярные части не смогут противостоять пруссакам в чистом поле. Кто-то должен был мешать вражеским отрядам проникать все дальше, тревожить противника день и ночь, ограничить территорию для его реквизиций, угрожать его коммуникациям, заставляя снимать войска из-под Парижа. Лефло советовал активней задействовать кавалерию — отдельными полками и даже эскадронами: «дивизия целиком бесполезна и принесет лишь четверть той пользы, которую может дать полк с хорошим командиром»[750]. Сам Лефло еще в сентябре 1870 г. разбил одну из своих бригад на небольшие подразделения для активизации действий совместно с нерегулярными формированиями на коммуникациях противника в Эльзасе. Им действительно удалось на какое-то время отвлечь значительные силы осаждавшей Страсбург группировки.

29 сентября Гамбетта обнародовал решение о включении добровольческих формирований в состав формируемых Луарской и Восточной армий, мотивируя это тем, что на территории республики не могут действовать никакие вооруженные силы, не подчиненные законной власти. Они должны были подчиниться той же дисциплине, что и мобильная гвардия. Добровольческие формирования, вероятно, были бы более опасны для немцев в качестве партизан, нежели вспомогательные силы регулярной армии. Историки на протяжении длительного времени искали объяснение этому решению. М. Говард полагал, что внимание Гамбетты от партизанской герильи отвлекла навязчивая мысль любой ценой освободить Париж, для чего намного важней были полновесные армии, «дабы традиционным образом и как можно скорее выступить против прусских армий на поле боя»[751]. Армель Диру указывает и на политическую подоплеку этого решения — крайне неустойчивую ситуацию на французском юге и в ряде крупнейших городов Франции, в том числе Марселе и Лионе, где как раз накануне было подавлено выступление анархистов. Публично Гамбетта продолжал призывать к всенародной войне, но его действия на посту фактического диктатора в Туре обнаруживали страх перед погружением страны в гражданскую войну усилиями крайне левых. Говоря словами Диру, Гамбетта хотел «контролировать добровольческие корпуса, чтобы избежать революции»[752].

Решение Гамбетты могло быть также продиктовано желанием поскорей покончить с «дилетантизмом» в деле национальной обороны. Ему приходилось считаться с мнением военных, подвергших действия «любителей» жесткой критике. В частности, генерал Мартен де Пальер справедливо указывал на оборотную сторону массовой раздачи в августе-сентябре оружия всем, кто его требовал. Во-первых, пруссаки не скупились на репрессии против захваченных в гражданской одежде с оружием в руках. Во-вторых, три четверти сограждан выданным оружием не пользовалось и сотни тысяч ружей на деле просто оказались «выведены из оборота». Вероятно, не слишком преувеличивая, он утверждал, что «на троих храбрецов в деревне приходится пятьсот тех, которые при первой реквизиции бросают оружие, выдают свой скот и все, что имеют»[753].

В конце сентября франтирёры были уравнены в содержании с мобильными гвардейцами, что имело крайне пагубные последствия для морального духа последних. В самом деле, запись в добровольческие соединения для некоторых служила способом избежать службы в национальной или мобильной гвардии. Это также объясняет причину, почему правительство уже в октябре 1870 г. прекратило выдавать разрешения на формирование новых отрядов[754]. Помимо прочего, подчинение «вольных стрелков» генералам позволяло набросить узду на наиболее ретивых командиров и косвенно ввести их отряды в правовое поле.

Последнее было связано не в последнюю очередь с вопросом о том, распространяется ли на «вооруженных граждан» право на статус военнопленного. Французская сторона настаивала, что на соответствующее обращение могут рассчитывать все бойцы вооруженных формирований, включая национальную гвардию. С точки зрения немцев проблема, однако, заключалась в том, что эти солдаты часто были трудноотличимы от гражданского населения. Синие куртки, которые многие из них носили в качестве униформы, были аналогичны гражданским, а кокарды можно было легко снять. «Эти синие куртки действовали на солдат как красная тряпка на быка», — писал в своих воспоминаниях Г. Фрич[755].

В итоге было выработано правило, согласно которому солдатом признавался тот, кто мог быть однозначно опознан как солдат на расстоянии винтовочного выстрела благодаря элементам своей одежды, которые невозможно быстро удалить. Соответствующим образом был сформулирован королевский указ от 27 августа, аналогичной позиции