Гарь - Глеб Пакулов

— Здорово ли живешь, протопоп? — спросил, а когда Аввакум распрямился и глянул на него, то никакого слома не видно было в его по-прежнему независимом горячем взоре, а он должен, должен был поселиться в нём, и прежде всего в глазах, повидавших многолетние страсти. А через что пришлось пройти Аввакуму, Алексей Михайлович знал доподлинно из давней грамоты тобольского архиепископа Симеона и приписку помнил: «…а жив ли ещё протопоп, не вестно».

— Оттужил, государь, — ответил Аввакум. — Молитвами святых отец наших живу ещё, грешный. Дай Господи, чтоб и ты, царь, здрав был на многие лета.

Кивком поблагодарил Алексей Михайлович, и на этом обычно кончался всемилостивый доступ к руке царской, но…

— Вот ещё Бог велел нам видаться, — глядя на протопопа с прежней тёплой виноватинкой, длил беседу Алексей Михайлович. — А и поседел ты.

— То не седина, государь, то снежок сибирский присыпал мя, всё стаять не может, жить мне с ним до смерти.

Царь помолчал, принахмурился.

— Пашков от воеводств отрешён, — как бы оправдываясь, как бы утешая, тихо промолвил: — судить бы стало душегубца, да вот пождал.

Ныне выдаю его тебе головой. Да грамотку о землицах сибирских составь. Буду ещё видаться с тобою.

Подал ему руку Алексей Михайлович, и Аввакум не только поцеловал её, но, что было запрещёно делать всякому, взял ладонь царя и крепенько таки пожал. И ничего, улыбнулся государь и милостиво кивнул, отпуская.

Ходил Аввакум по Москве, по слободам и сотням, по Замоскворечью, побывал во множестве приходских церквей. Его узнавали, подходили под благословение, целовали руку и крест, спрашивали: «Когда же конец сему, батюшко святый?» Он понимал, о чём горю-Ю1 — во всех церквах и храмах священнодействовали как установил Никон, но молчал, ждал обещанной с царём встречи. А дни утекали, уж и июнь добрёл до серёдки, однако Алексей Михайлович не жаловал присылкой, зато бояре и разных чинов люди, всё больше давние знакомцы, навещали его в строгом, «под монастырским уставом» богатом дворище Федосьи Морозовой. И всяк что-нибудь да волок обнищавшему протопопу. Всего понанесли довольно: одежды доброй и всякого съестного, даже со стола царского слали пироги и расстегаи. Не отставали и прочие чины градские, особенно после того как навестил протопоп верхнюю половину дворца царского, повидался с многомилостивой к нему царицей и сёстрами царскими да отслужил в их домашней церкви широкий молебен, чем очень растрогал царицу Марью Ильиничну, а уж как доброумеючи, с лаской исповедовал и причастил деток малых, то и одарила из своих рук десятью рублями давно глянувшегося ей протопопа. Не отстали от матушки-царицы и великие княжны — старшая Ирина Михайловна с младшей Татьяной, кои послали когда-то с Аввакумом в Сибирь священническое одеяние да по девичьей шаловливости великокняжьей, но от чистых сердец, посох епископский, доставивший ему уйму хлопот вплоть до «слова и дела». И теперь каждая от себя одарила десятью рублями, тож безоговорочно.

Слухи, они юркими птахами разлетаются по сторонам, лишь приоткрой нечайно дверцу. И вот уже Радион Стрешнев наладил своего гонца к Аввакуму с деньжатами, а друг милой Фёдор Михайлович, тот и шестьдесят рублёв велел своему казначею «метнуть Аввакуму в шапку». А скоро и другой слух прошелестел и кого обрадовал, а кого и устрашил, мол, метят Аввакума в духовники Алексею Михайловичу. Прослышал такое протопоп и пошёл в дорогую ему церковь Благове-щёния, чая повидаться с нею, как со Стефаном, вдохнуть тот особый луготравный дух её, так обожаемый незабвенным другом. Взошёл на памятное крылечко, звякнул в знакомый колоколец и стал поджидать, промысливая, что вот распахнётся дверь и как широким крылом отпахнёт в небытие прошедшие годы и на пороге восстанет щупленький, сребросияющий отец Стефан. И так-то явственно представил такое, даже руки раскрылил в ожидании этакого чуда. Но, покряхтев по-старушечьи, нехотя отворилась дверь, и в её проёме восстал совсем другой человек — высокий, с чёрной бородой, тугоскулый, в чёрной камилавке, из-под которой, вопрошая, глядели на Аввакума совсем не те озёрной сини глаза, омывающие душу благостной радостью, а тёмные с колючинками зрачков, упрятанные в глубокие глазницы. И не зная его, Аввакум догадался — Лукьян, другой после Стефана духовник царёв.

О нём в доме Ртищева рассказывал ему окольничий Богдан Матвеевич Хитрово — приближённый боярин государя, решительный, остёр языком, в спорах всегда бравший сторону Аввакума. Богдан хмурился, передавая, как Никон поручил своему любимцу протопопу Лукьяну добиться у государя суда и казни над молодым князем из рода Урусовых, надерзившим патриарху за отставку с государевой службы после похода польского. Алексей Михайлович в резкой отповеди решительно отказал духовнику в просьбе патриарха, за что Лукьян отказал царю в исповеди и не дал причастия. Государь, опечаленный, удалился из Благовещёния и, плача, шёл переходом во дворец, стеная и жалуясь Богу на Никона и Лукьяна, чему был самовидцем окольничий Хитрово, и уж так-то жалел доброго государя, что при случае отмстил заносчивому патриарху.

Случилось, царь давал во дворце большой обед по случаю отъезда грузинского царевича Теймураза. Никон приглашён не был. Как водится, народу перед дворцом была тьма-тьмущая, еле проталкивались сквозь него, давая дорогу посланнику православной Грузии. Хитрово был в охране, помогал расчищать дорогу, а тут подвернись ему на пути патриарший стряпчий князь Дмитрий Мещёрский, тоже рвущийся во дворец.

— Эт куда ты прёшь не зван? — крикнул Хитрово и стукнул Мещёрского палкой по голове.

— Ты каво это деешь-то, Богдан Матвеевич? — поправляя шапку, вскрикнул опешивший стряпчий. — Я делом во дворец послан!

— Да кто ты таков, прыткой? — притворяясь, будто впервые видит Мещёрского, спросил Богдан.

— Великого государя патриарха я человек! — возвысил голос стряпчий.

— Не велик гусь, хоть и патриарший! У нас один великий государь — царь самодержавный! — и ударил стряпчего палкой по лбу. — Не гордись, вам там мест нету!

Мещёрский протиснулся сквозь толпу, побежал в патриарши палаты и, клянясь синяком на лбу, пожаловался на Хитрово. Никон тут же направил царю письмо с требованием суда скорого и расправы за оскорбление патриаршего боярина. Царь был занят обедом, но собственноручно тут же, отдвинув блюда и чару, написал Никону: «Мы, великий государь российский, не велели тебе впредь титуловаться вровень с нами и опять подтверждаем это. А с Хитрово сыщу строго, а найдя время, сам с тобою видеться буду».

Но проходили дни, а царь так и не повидался больше с патриархом и суда над Хитрово за обиду стряпчего не учинил. И скоро Никон, по-чуя неприязнь царскую, удалился в свой Воскресенский монастырь, а Лукьян зачастил к нему на Истру с известиями о настроении в Верху царского дворца. Никон пребывал в опале, и место блюстителя патриаршего престола занял митрополит Крутицкий Питирим.

Лукьян молча, с оторопью, стоял во дверях и не приглашал войти Аввакума, и по лицу его было видно — знает о слухах, потому и загородил туловом вход и, казалось, стал ещё ширше. Так и подмывало протопопа съязвить расшиперившемуся никонианину.

— Чтой-то тихо у тебя в Благовещёнии, Лукьян, пошто людей православных в ней пусто? Никак отравой никонианской вконец за-мухоморил бедненьких и царя с имя тож? Али обедни только мышам служишь?.. Ну, молчи. В храме яко во гробе тихо, и ты молчи.

— А ты ври поболе, — разомкнул уста Лукьян. — По Сибирам не навралси, не наездилси, так уж…

— Послухай-ко.

— Чаво?

— Я в духовники не пойду и не пойду же! Мне Христос запретил: на вопрошание моё гако-то погляде-ел и пальцем пригрозил.

— Эт кто тамо грозил, не знамо, но одначе не Христос, а бес разве, — мрачно пошутил Лукьян. — Ишь ты, «погляде-ел». Уж не одесную ли ты примостился со Спасителем?

Аввакум подмигнул, потянулся к нему лицом, вкрадчиво шепнул:

— Хошь знать, кто таков в растопырке на главе нынче в полночь к тебе явится?

Лукьян, будто мельница крыльями, замахал руками:

— Изыди и с ним вместе, знаться с тобой не можно!

— Фёдо-ор! — прокричал в дверную щель Аввакум, но ответа не услышал. — Сказывай, Лукьян, где дьякон? Уж не в клети ли подвальной у тя на цепи посиживат?

— Не посиживат, а похаживат, — прикрывая за спиной дверь, ответил царёв духовник. — Как тебя на Москву нечистый принёс, так он и пропал, сын твой духовный… Ты вправду зван в духовники? Двуперсточник?

Аввакум своим удавливающим взглядом уставился на Лукьяна.

— Зову-ут, — подтвердил, не сводя глаз с вдруг обмягшего лица Лукьяна. — Да мне на Печатном Дворе поработать охотно — ваши новые служебники на старый лад переправить. Подумай о сём, на Иудин кукиш глядя, да и Никитке — шишу антихристову — о том сказывай. А царя-батюшку фигой той не казни, пусть выздоравливает, исправляется поманеньку.