Обезьяна приходит за своим черепом - Юрий Домбровский

— К оранжерее? С Гансом? — донельзя удивился Ганка. — Это после того, как профессор...

Курт несколько насупился и вздохнул.

— Да, да, — сказал он прочувствованно. — Бедная госпожа Мезонье! Профессора я уже не жалею. Раз его нет, так и жалеть некого. А госпожу Мезонье...

И так помрачнел, что казалось, вот-вот всхлипнет.

— Очень жалеете? — иронически спросил Ганка.

— Очень! — печально кивнул головой Курт. — Уж так жалею, уж так я её жалею...

— Курт, что вы валяете дурака! — крикнул Ганка. — Вы думаете, я не вижу этого? Благодетель! Жену он жалеет! Он пойдёт с Гансом чёрт знает кому ловить дрозда! Это тогда, когда ещё тёплый труп профессора лежит в доме...

— Извините, не чёрт знает кому, — поправил солидно Курт, — а самому господину полковнику. И потом, дорогой, ну зачем вы кричите? В доме умершего говорят шёпотом.

Ганка приложил руку ко лбу. Голова у него гудела.

— Вы нарочно издеваетесь надо мной, — сказал он глухо. — Бог знает, зачем это вам нужно? Отчего ни на один мой вопрос вы не хотите ответить прямо?

Курт положил бритву и обернулся к Ганке.

— Ну, вы мне ответите на один мой вопрос? — спросил он, улыбаясь.

— Пожалуйста! — гневно фыркнул Ганка.

— Так вот: какого дьявола вам от меня нужно?

— Мне? — опешил Ганка.

— Да, вам! От меня? Какого чёрта? Скажите!

Ганка растерянно молчал.

— Что вы пристаёте ко мне? С каких пор я знаком с профессором? Как я знаком? Что мне говорил профессор? Почему говорил? С какого времени я знаком с Курцером? Почему знаком? Любит ли Курцер птиц? Почему любит? Какую птицу я ему пойду ловить? С кем пойду? Когда пойду? Зачем вам это всё нужно? Какая причина вашей... ну, любознательности, что ли, я уж так скажу из деликатности?

Ганка растерянно молчал.

— Ну вот, видите, — сказал Курт, как бы подводя итог.

— Да, вы правы, правы, — сказал наконец Ганка. — Да, но дело-то вот в чём: я имею серьёзные причины так вас спрашивать. Очень серьёзные. Профессор вам доверял. Вот мне Ланэ говорил, что вы ему привезли какое-то письмо, потом профессор вас вызвал зачем-то ночью. Это всё даёт мне основание относиться к вам с доверием.

— Ну, а мне, сударь? — спросил Курт.

— Что?

— Вот вы только что сказали: «Это всё даёт мне основание относиться к вам с доверием», — но ведь не вы мне рассказываете о себе, а, наоборот, меня спрашиваете. Так уж позвольте тогда и вас спросить: ну, а мне-то что даёт основание вам доверять? И опять-таки, если вы мне доверяете, ну, тогда, пожалуйста, говорите. Я вас буду слушать.

Ганка молчал.

— Ну, вот видите, сударь, — повторил опять Курт, — о чём же нам тогда с вами говорить?

Он взял одеколон, аккуратно помочил платок и начал было примачивать левую, выбритую щёку.

— Но повторяю: я ничего не знаю, с полковником у меня никаких отношений нет. Да и, как вы сами должны понимать, не может быть. С профессором тоже никаких особенных разговоров не было. Просто я сидел около окошечка, увидел, что свет горит, ну и зашёл посмотреть, что там такое. Ну, а что касается всего прочего... честное слово, не помню даже, о чём вы меня спрашивали... Да, о птичках. Любит ли полковник птиц? Любит, очень любит. У него во всех комнатах клетки. Ну вот, кажется, и всё!

Он сделал ещё несколько взмахов бритвой, потом аккуратно вытер её ваткой, положил в футляр и встал. Подошёл к углу комнаты, открыл ящик и вынул оттуда какое-то несложное приспособление — моток верёвки, лёгонькие козлы, кусок сурового полотна, всё это в разобранном и свёрнутом виде.

— Видите, какой станок, — сказал он шутливо, — совсем как дыба. Правда? Вот мы сейчас это соберём, да и...

Ганка стоял молча. И вдруг пришло ему в голову что-то такое, что относилось к одиночке, к жёлтому свету угольной лампочки и разговору вдвоём о дыбе и о том, кто её перенёс. И, не отдавая себе отчёта зачем, он вдруг прочёл строчки, пришедшие к нему неведомо как и откуда:

Вот так же будет поздно или раноИ с царством многолетнего тирана.

Он покрутил говой: «Господи, какие есть люди на свете!» И тут он увидел — руки у Курта дрогнули, и он положил полотно на пол.

— Что вы сказали? — спросил он.

— Так, — быстро ответил Ганка и махнул рукой. — Но, Курт, Курт, как всё это скверно устроилось!

— Откуда вы знаете эти строчки? — повторил Курт и подошёл вплотную к Ганке. — Кто вам их читал?

Он подтянулся, стал твёрдым, губы и подбородок у него сразу отвердели и чётко оформились. Он схватил Ганку за плечо и так больно сжал, что тот вскрикнул, но Курт будто этого не заметил.

— Кто вам прочёл это стихотворение? — повторил он, почти угрожающе.

— Что вы на меня кричите? — машинально обиделся Ганка и вырвал у него руку.

Курт с размаху ткнул свой ловкий снаряд, и все эти кусочки холста, бечёвки, верёвки, намотанные на палочки, — всё полетело в сторону.

— Откуда вы?.. — начал он тем же тоном и вдруг опомнился.

Отошёл, сел на табуретку и опустил руки.

— Мне эти стихи прочёл товарищ по камере, — сказал Ганка. — Мы сидели вместе, и вот он прочёл их мне.

Курт поднял голову.

— Как звали вашего товарища? — спросил он.

— Его звали Грубер, то есть звали Карл Войцик. Его раньше, как-то ночью, привели ночевать в мою квартиру, и вот тогда мы познакомились с ним.

— Ну, а... каким образом вы и он дошли до этих стихов? О чём вы говорили до этого?

Теперь лицо Курта было совсем иное. Правда, ничего существенного не изменилось в нём, только исчезло выражение этой насмешливо-выжидательной иронии, но стоило взглянуть на него, чтобы понять — вот был один человек злой, недоверчивый, насмешливый, а теперь говорит, слушает, спрашивает кто-то совсем другой.

— Его теперь уже нет, — ответил Ганка этому другому человеку. — Он погиб.

— Вы точно знаете это? — спросил Курт.

— Его вывели из моей камеры, — ответил Ганка. — Мы только что говорили с ним о Кампанелле, и вот...

— Да, да, о Кампанелле, — со страшной энергией тоски тихо сказал Курт. — Но, Ганка, Ганка, расскажите мне всё! Как вы встретились? Что вы говорили? Всё, всё мне расскажите, слышите? — Он подошёл к двери и заложил её на крючок.

— А чёрный дрозд как же? — всё-таки не удержался Ганка.

Курт криво и зло усмехнулся.

— Чёрный дрозд? Чёрный дрозд будет, — пообещал он, намекая на что-то, чего Ганка понять ещё не мог. — Чёрного дрозда я на последний случай берегу.

И вот тут этому незнакомому и мало симпатичному ему человеку, которому Ганка имел все причины не доверять, он рассказал всё: и про свой арест, и про разговор с Гарднером, и про декларацию, и даже про то, зачем он приехал сюда и что думает делать.

Он рассказал быстро, свободно, обращаясь больше к себе самому, чем к Курту, но Курт, видимо, понимал это, потому что не перебивал его, не расспрашивал, а только в нужных местах кивал головой и поддакивал:

— Да, да... Ну, конечно, так... Да, да...

Ганка говорил долго, и когда он кончил, Курт встал с места.

— Да, — сказал он, отвечая каким-то своим мыслям. — Плохо. Очень, очень плохо.

— Что плохо? — спросил Ганка, следя за ним глазами.

— Ничего, — ответил Курт. — Идёмте за пустырь, посмотрим мои силки.

Глава шестая

Они вышли к пустырю, и тут Курт начал расставлять силки. Было тихо и пустынно. Воздух густел и становился влажным. По верхам бурьяна, по сердитым лопухам и бурым репейникам прошёл ветерок, и вдруг сильно повеяло сырой землёй и неясным ароматом каких-то цветов. От развалин несло влажным мхом и отсыревшим кирпичом. Над небольшой зелёной лужей в глубине развалин стоял легчайший, тонкий пар. Самозабвенно заливались — словно набухали и лопались огромные тинистые пузыри — зелёные лягушки. Крикнула один раз какая-то небольшая болотная птица. Подождала немного и ещё раз крикнула.

Курт посмотрел на солнце и покачал головой.

— А уж поздно, — сказал он, — как бы не запоздали. Пожалуй, и не прилетят.

Чёрная птица, длинная и бесшумная, как кошка, косо пронеслась мимо них, широко махая крыльями. Села на кирпичную кладку и пронзительно, отрывисто закричала. Курт посмотрел на неё и только головой качнул.

— Козодой, — сказал он. — Давно их тут не было, а в этом году парочка живёт где-то в парке, только вот не могу доглядеть где.

Он наладил силок, поставил его под куст, потом возвратился к развалинам, вынул платок, расстелил, сел на него, достал из кармана трубку, выбил о кирпич — всё это не торопясь, по-деловому, основательно, — закурил и заговорил.

— Вот от этой бесформенности и погиб ваш шеф! Так и не смог понять, с кем же он очутился под конец и как это так вышло, что они считали его коммунистом. Что ж, старик был мужественным человеком. Да вот только... кончил неладно. Сенека тоже умер замечательно, но смерть его не стоит и самой худшей из его плохих трагедий. Вот это-то и надо вам понять, хотя бы сейчас!