Маяковский. Самоубийство - Бенедикт Сарнов

В жизни он с Элли уехал из кемпинга в тот же день, и хандра настигла его в Нью-Йорке. В стихотворении он остается в кемпинге, один на один со своей хандрой. Это изменение места действия понадобилось ему по многим причинам. Но немалую роль, наверно, тут сыграло уж очень подходящее к случаю название кемпинга: «Не унывай».

Гораздо важнее, однако, КТО сказал ему это мгновенно излечившее его волшебное слово. В жизни это была возлюбленная, примчавшаяся к нему, лежащему в койке, отвернувшись от всего мира лицом к стене. Они помирились, и хандра ушла. «И стоило жить, и работать стоило».

В стихотворении избавление от хандры ему принесла не Элли, а другая, главная его возлюбленная:

За палаткой                 мир                       лежит угрюм и темен.Вдруг        ракетой сон                          звенит в унынье в это:«Мы смело в бой пойдемза власть Советов…»

И хандру как рукой сняло. «И стоило жить, и работать стоило»:

Ну, и сон приснит вам                                 полночь-негодяйка!Только сон ли это?                            Слишком громок сон.Это     комсомольцы                         кемпа «Нит гедайге»песней          заставляют                          плыть в Москву Гудзон.

Вряд ли он все это выдумал. Что-то такое там, в этом кемпинге, наверно, все-таки было. И комсомольцы. И песня, которую они пели. И песня эта, наверно, шевельнула какие-то струны в его душе, еще не расставшейся со своей главной любовью.

И тем не менее это был сон, которому наяву (слава тебе, Господи!) не суждено было сбыться.

Он еще хорохорится, делает вид, что не сомневается: рано или поздно этот его сон станет явью. И тогда будет у него только одна забота:

Да, надо             быть                    бережливым тут,ядром         чего                не попортив.В особенности,                      если пойдутгромить            префектуру                             напротив.

Это, положим, шутка (хотя у парижанина от таких шуток, наверно, — мороз по коже). Но он и не в шутку, а самым серьезным образом еще старается уверить себя, что со всеми нерешенными социальными вопросами несовершенного западного мира «надо обращаться в Коминтерн, в Москву». Что именно этот самый Коминтерн, находящийся в Москве, и есть — генеральный штаб грядущей мировой революции. Что в Москве все эти проклятые социальные вопросы уже решены самым наилучшим образом:

Как врезать ей                      в голову                                  мысли-ножи,что русским известно другое средство,как влезть рабочим                             во все этажибез грез,             без свадеб,                              без жданий наследства.

Он еще верен своей главной любви. И не скрывает, что она по-прежнему для него — главная:

Волны         будоражить мастера:детство выплеснут;                            другому —                                            голос милой.Ну, а мне б                 опять                         знамена простирать!Вон —         пошло,                   затарахтело,                                      загромило!

Только с ней, с этой главной своей возлюбленной, он мог бы быть счастлив! Но в реальности счастье это ему испытать не дано. Только в воображении:

И снова           вода                  присмирела сквозная,и нет        никаких сомнений ни в ком.И вдруг,            откуда-то —                              черт его знает! —встает          из глубин                        воднячий Ревком.И гвардия капель —                             воды партизаны —взбираются                 ввысь                          с океанского рва,До неба метнутся                          и падают заново,порфиру пены в клочки изодрав…И волны            клянутся                         всеводному Цикуоружие бурь                   до победы не класть.И вот победили —                          экватору в циркульСоветов-капель бескрайняя власть.

Кому-то — голос милой. А ему — «опять знамена б простирать». И даже когда настигла его единственная из всех его любовей, которая могла поспорить с его пожизненной любовью к Лиле, — даже она в его сознании неотделима от той, большой, главной его любви.

Стихотворение «Письмо Татьяне Яковлевой» было написано в 1928 году. А пятью годами раньше — в 1923-м — было написано другое его стихотворение — «Париж. Разговорчики с Эйфелевой башней».

«Письмо…» — любовное послание к женщине, по силе и накалу страсти сопоставимое с шедевром его ранней лирики: «Лиличка. Вместо письма»:

Ты одна мне                  ростом вровень,стань же рядом                       с бровью брови,дай     про этот                 важный вечеррассказать                по-человечьи…В черном небе                      молний поступь,гром       ругней                 в небесной драме, —не гроза,             а это                     просторевность             двигает горами.Глупых слов                  не верь сырью,не пугайся               этой тряски, —я взнуздаю,                 я смирючувства           отпрысков дворянских.

«Разговорчики с Эйфелевой башней» — совсем о другом:

Я жду,пока,подняв резную главку,домовьей слежкою умаяна,ко мне,большевику,на явкувыходит Эйфелева из тумана.— Т-ш-ш-ш,башня,тише шлепайте! —увидят! —луна — гильотинная жуть.Я вот что скажу(пришипилился в шепоте,ейв радиоухошепчу,жужжу):— Я разагитировал вещи и здания.Мы —только согласия вашего ждем.Башня —хотите возглавить восстание?Башня —мывас выбираем вождем!..Метро согласились,метро со мною —онииз своих облицованных нутрпублику выплюют —кровью смоютсо стенплакаты духов и пудр…Башня —улиц не бойтесь!Еслиметро не выпустит уличный грунт —грунтисполосуют рельсы.Я подымаю рельсовый бунт.

«Письмо…» — о любви, как всегда у Маяковского, трагической, неразделенной.

«Разговорчики…» — о восстании вещей, о бунте, который в случае удачи, как мы знаем, меняет свое название. То есть — о революции.

Казалось бы, что общего может быть между этими двумя стихотворениями?

Общее, однако, есть.

Начать с того, что ожидаемая поэтом тайная его встреча с Эйфелевой башней, само его ожидание этой встречи наводит на мысль скорее о любовном свидании, нежели о «явочной» встрече двух революционеров-заговорщиков.

С первых же строк стихотворения с всегдашней пронзительностью и силой звучит тут старая, вечная его лирическая тема:

Обшаркан мильоном ног.Исшаркан тыщей шин.Я борозжу Париж —до жути одинок,до жути ни лица,до жути ни души.Вокруг меня —авто фантастят танец,вокруг меня —из зверорыбьих морд —еще с Людовиковсвистит вода, фонтанясь.Я выхожуна Place de la Concorde.

С другой стороны — и в «Письме Татьяне Яковлевой», в этом интимном любовном послании ему б «опять знамена простирать»: