Стеклодувы - Дафна дю Морье

Эдме спустилась вниз вместе с Эмилем.

– Сколько их здесь? – спросила она.

– Не знаю, – ответила я. – Не считала.

Мы заглянули в гостиную, народу там оказалось больше, чем я думала. Восемь крестьян, человек без ноги и двое больных. Один из них хватался за живот, его рвало. Запах, который распространялся вокруг него, был просто ужасен.

– Что с ним такое? – спросил Эмиль. – Он умирает?

Второй заболевший поднял голову и посмотрел на нас.

– Это хворь, – сказал он. – Половина армии болеет. Мы заразились на севере, в Нормандии. Пища и вино там были отравлены.

Он казался более образованным, чем другие, и говорил на французском языке, который я понимала.

– Это дизентерия, – сказала сестра. – Пьер нас предупреждал.

Я смотрела на нее с ужасом.

– Их надо отделить от остальных, поместить в отдельную комнату, – сказала я. – Пусть идут в детскую, наверх.

Я наклонилась над тем, кто говорил на понятном мне языке:

– Идите за мной. Вы будете в отдельной комнате.

Снова я вела себя как хозяйка гостиницы, и у меня возникло дикое желание расхохотаться; впрочем, оно мгновенно исчезло, как только я увидела, в каком состоянии находится больной дизентерией, которому его товарищ помогал подняться с пола. Бедняга лежал в своих собственных экскрементах, покрытый ими с головы до ног. Он настолько ослаб, что не мог ходить.

– Бесполезно, – сказал его товарищ. – Он не сможет дойти. Вот если бы можно было занять ту комнату… – И, указав пальцем на библиотеку Пьера, он сразу же потащил больного туда.

– Принеси матрас, – сказала я Эмилю. – Ему нужен матрас. И второму тоже. Принеси им матрасы.

Этого человека, конечно же, нужно раздеть и завернуть в чистую простыню. А все, что на нем, – сжечь… Я пошла в кухню и увидела, что дверцы шкафа распахнуты, все ящики открыты, а все продукты, оставшиеся в доме, свалены на кухонном столе. Две женщины резали хлеб, набивая себе при этом рты и давая по кусочку детям. Третья стояла у очага, подогревая суп, который она там обнаружила, и кормила одновременно грудью ребенка. На меня они не обратили никакого внимания и продолжали разговаривать между собой на своем непонятном наречии.

Я взяла тряпку, ведро воды и пошла в гостиную, чтобы вымыть пол там, где лежал этот несчастный человек. Теперь начал стонать раненый; я видела, что у него через бинты сочится кровь. За ним никто не ухаживал. Его товарищи прошмыгнули мимо меня и направились в поисках еды в кухню.

Было слышно, как они ругают женщин за то, что те наелись, не дожидаясь остальных.

Из верхних комнат доносился топот, и я крикнула Эмилю, чтобы он попросил мать унять детей, – в доме полно вандейцев, среди них есть раненый и больные. Через минуту он бегом вернулся ко мне.

– Дети проголодались, – объявил мальчик. – Они хотят спуститься вниз и поужинать.

– Скажи им, что никакого ужина нет, – сказала я, выжимая тряпку. – Все забрали вандейцы.

Кто-то стал барабанить во входную дверь, и я подумала, что это, наверное, человек с мушкетом хочет проверить, как поживают его товарищи. Но когда Эдме открыла дверь, в дом бесцеремонно вошли еще шесть человек, пятеро мужчин и женщина; они были одеты лучше, чем давешние крестьяне, и среди них был священник.

– Сколько народу в доме? – спросил священник.

У него на груди в качестве эмблемы висело «Сокровенное сердце», а за пояс, рядом с четками, был заткнут пистолет.

Я закрыла глаза и стала считать.

– Приблизительно двадцать четыре, – сказала я ему, – считая нас самих. Среди ваших людей есть больные.

– Дизентерия? – спросил он.

– У двоих дизентерия, – ответила я, – а один тяжело ранен. У него ампутирована нога.

Он обернулся к стоявшей возле него женщине, которая уже поднесла к носу платок. На ней был военный мундир, надетый поверх ярко-зеленого платья, а на рассыпанных по плечам локонах красовалась шляпа, украшенная пером.

– В доме дизентерия, – сказал он ей. – Впрочем, в остальных домах то же самое. Здесь, по крайней мере, чисто.

Женщина пожала плечами.

– Мне нужна постель, – сказала она. – И отдельная комната. Ведь больных можно поместить отдельно, правда?

Священник прошел мимо меня.

– Есть у вас наверху комната для этой дамы? – спросил он у Эдме.

Я заметила взгляд Эдме, обращенный на «Сокровенное сердце».

– Комната у нас есть, – сказала она. – Пройдите наверх, там увидите.

Священник вместе с женщиной поднялись наверх. Остальные четверо сразу же прошли на кухню. В гостиной несчастный раненый начал громко кричать от боли. Через минуту-другую священник снова спустился вниз.

– Мадам останется здесь, – сказал он. – Она очень устала и голодна. Будьте любезны, отнесите ей что-нибудь поесть, и незамедлительно.

– В доме не осталось еды, – ответила я. – Ваши люди съели все, что было на кухне.

Он сердито поцокал языком и направился на кухню. Шум сразу же прекратился. Я слышала только голос священника, который сердито что-то говорил.

– Он грозит им адом, – шепнула мне на ухо Эдме.

Угрозы сменились монотонным речитативом. Все они хором стали читать «Аве Мария», причем женские голоса доминировали. Потом священник вернулся в прихожую. У него у самого был голодный вид, но он ничего не поел.

Некоторое время он смотрел на меня, а потом вдруг спросил:

– А где раненый?

Я проводила его в гостиную.

– Здесь раненый, а там, дальше, двое больных дизентерией.

Священник пробормотал что-то в ответ, отстегивая четки, и прошел в гостиную. Я видела, что он взглянул на окровавленные бинты на ноге, но рану осматривать не стал и к бинтам не прикоснулся. Он поднес четки к губам страдальца, проговорив: «Miseratur vestri omnipotens Deus».[45]

Я закрыла дверь в гостиную, оставив их наедине.

Мне было слышно, как эта женщина, последняя из прибывших, ходит наверху в комнате, принадлежащей Мари и Пьеру. Поднявшись по лестнице, я открыла дверь и вошла. Распахнув дверцы шкафа, женщина выбрасывала на пол висевшие там платья. Среди вещей моей невестки была великолепная шаль, которую ей подарила матушка. Женщина набросила эту шаль себе на плечи.

– Поторопитесь с ужином, – сказала она мне. – Я не намерена ждать всю ночь.

Незнакомка не потрудилась обернуться, чтобы посмотреть, кто это вошел.

– Вам повезет, если там что-нибудь осталось, – сказала я. – Женщины, которые пришли сюда до вас, почти все уже съели.

При звуке моего голоса, который был ей незнаком, она обернулась через плечо. У нее было красивое, хотя и неприятное лицо, в котором не было ничего крестьянского.

– Думай, что говоришь, когда обращаешься ко мне, – сказала она. – Одно слово солдатам, что находятся внизу, и тебя выпорют за дерзость.