Укок. Битва Трех Царевен - Игорь Резун

— Кого?

— Блин! Мандрагору!!! Так вот, она была запрещена инквизицией и являлась символом настоящего колдовства. Женщина, употребившая мандрагору, приносит своим любовникам необыкновенное наслаждение, но они сходят потом с ума и погибают.

— Ой, может, не…

— Спокойно! Мать, ты че, любовников собралась заводить? Пусть мрут, как мухи. Тебе Принц нужен. Живой и веселый. В общем, это сильное успокоительное со снотворными свойствами, Гиппократ лечил ею самоубийц, Флавий… забыла!.. а, одержимых бесом. Сильный гал-лю-ци-но-ген. Так. На живот переворачивайся. Фу ты, господи, я сама вся горю. Людка… то есть Высочество! От тебя не только мужики, но и бабы дохнуть будут, — кожа-то какая. Я не лесбиянка, но и то облизать всю готова. Ладно, проехали, Принцесса. Так вот, мандрагору…

— Слушай, а чем это пахнет?

— А я туда менструальной крови добавила… твоей, — сообщила Ирка. — Помнишь, просила у тебя типа для анализов?

— Вот… дура!

— Стараемся, Ваше Высочество! — смиренно ответила подруга. — Зато будет приворот, так приворот. Лежи смирно! Главное, мать, она от бесплодия излечивает.

— А я, что…

— Молчи давай.

Ирка закончила растирать тело Людочки, пройдясь по всей спине и дойдя даже до нежных мест между пальчиками ног. Она выдохнула тяжело, как после изнурительной работы, и приказала:

— А теперь лежи, как муха осенняя. Никто нас не потревожит. Я охранникам сказала, что мы все шторы перестирывать будем. Поняла?

— Ага.

— А я посижу тут, рядом. Блин, тоже кайф словила, аж трясет!

С этими словами Ирка бухнулась на синий ковер, достала из пакета с туфлями три банки пива, расставила их вокруг себя и откинула кудлатую голову со вспотевшим лбом. В углах ее чувственного рта резко обозначились ранние морщины.

— Позу прими, — словно засыпая, сказала она, — как у твоей Мумиешки.

Людочка повернулась. Соображая, что творится нечто, выходящее за грани сознательного: две почти голые женщины сидят в кабинете с останками древней мумии, — она все же повернулась и удобно улеглась на стеклянной крышке, поджав под себя ноги. Теперь она в точности повторяла позу Мумиешки, и та смотрела на нее снизу бурым своим, оскаленным черепом.

Ей это казалось, или она заснула? Две женские фигуры плыли в пространстве, словно два разных, но симметричных отпечатка. Одна — покрытая лохмотьями кожи, коричневая, как высохшая глина, другая — белокожая. Но у них были примерно одинаковой ширины бедра, одинаковые широкие и костистые ступни, даже провалившаяся грудь мумии была схожа с Людочкиной. Девушка погружалась в охватывающий ее сон, но это все же был не сон. Она одновременно ощущала, что лежит голой на холодном стекле, в самом центре Академгородка, и с другой стороны — что парит над бескрайним белым плато, изрезанным белыми, пробитыми в скальной породе каналами.

Пахло горькой полынью, степными травами и кровью.

Где-то неподалеку дико ржали испуганные кони.

Им хладнокровно резали глотки.

Но Людочку это уже не удивляло.

Под ней, на земле, в сыром квадрате могилы, лежала другая женщина, тоже нагая, в той же позе. На ее руках и тонких щиколотках горели в свете солнца массивные золотые украшения, а самое большое, в виде черепахи, закрывало ее выпирающий лобок. Сухой ветер катил по плато шарики перекати-поля, сыпал красноватую пыль в ее мертвые глаза, закрытые золотыми скорлупками. Наконец Людочка увидела ее лицо и поразилась, что оно совсем не азиатское. В этом узком и длинном лице просматривалась какая-то финно-угорская скуластость, а кожа была желтоватой, как у финикийки, а не медно-красной, как у людей, суетившихся где-то рядом. Впрочем, они интересовали ее не больше, чем муравьи, делавшие свою обычную работу покорно и даже лениво. Они сваливали в выкопанную рядом яму конские трупы, тащили камни с подножия плато. Людочка со своей высоты видела все, даже крашенные каким-то природным красителем ногти ее рук и ступней. Последние были совсем не длинные, словно их не коснулся процесс усыхания тела, давший европейцам повод сочинить легенду о необыкновенном росте ногтей и волос у свежих покойников.

Людочка видела даже мальков каких-то рыб, плескавшихся неподалеку в теплой воде радоновых источников. Но вот эти копошащиеся люди представлялись ей однородной массой.

Сияло высокое солнце, сверкал лед на вершинах гор Табын-Богдо-Ола, по преданию, названных так самим Чингисханом, восхищенным их величием. Парила в небе пятерка серых журавлей.

По сторонам от могильника, камни для которого поднимали эти «муравьи», тянулись продолбленные в земле каналы — геоглифы — глубиной от полутора метров до двух. Группа людей сосредоточенно долбила последний из таких каналов. Людочка отчего-то знала, что в тот день, когда могильник будет окончен, геоглифы покроют все плато паутиной, различимой только с большой высоты, и туда потечет светящееся Молоко Гамаша, сверкая мертвенным синим огнем. Но до этого момента было еще далеко.

Это нагое тело было ей так близко и знакомо, что она ощущала, как ее бедра касаются сырой земли, а между указательным и средним пальцами правой ступни — там, где у нее прочно сидело золотое колечко, — ползет какая-то букашка: то ли червяк, то ли жук. Она знала, что эти двое: и женщина, и мужчина, лежащий в отдалении и уже одетый в шубу и мохнатые сапоги, — умерли в один день, слившись в сладостном совокуплении, разорвавшем их сердца почти одновременно. Их и хоронили вместе. Но ее — повыше. Это означало, что она — Женщина, Мать всего мира, сама Земля, Гея — была и остается главной в этой жизни, дающей потомство, без которого иссякнет любой род.

Неожиданно Людочка ощутила, как ее вырывает из парения, как несет к земле. Но вместо удара о камни она почувствовала какое-то мягкое вхождение в это холодное тело. На секунду ее окатило мертвящей волной, у нее остановилось дыхание…

И вот она снова на этом же плато. Только нет ни могилы, ни копошащихся людей-«муравьев». Колючий снег, который срывало ветром с высокого холма, обложенного крупными валунами, обвивает ее босые ступни, а сама она стоит на нем, не страшась холода, и под ее шубой — нагое тело. Она входит в юрту, стоящую неподалеку от холма. Кисло пахнет козлиным мясом, шкурами, табаком. На коврах сидит человек — шаман. И лишь по выбритой на голове тонзуре она узнает в нем того самого сапожника, которому сдавала старые туфли с квадратными носами.

Он курит трубку. Затем безмолвно протягивает ей чубук, измазанный желтоватой слизью и слюной его рта. Она почему-то жадно прикасается к этому куску дерева, обсасывает его, выпуская режущий горло дым, а шаман, в беспорядочно лежащих на нем одеждах, говорит ей на неизвестном языке, но очень понятно:

— Ты родишь. Ты родишь скоро. Ты родишь девочку. Девочка будет велика. Она будет главнее, чем ты. Внутри твоего живота — наша Царевна. Ты родишь ее!

Людочка ничего не спрашивает, понимает — спрашивать бесполезно. Она смотрит вниз — туда, где разошлась на ней шуба, и вдруг видит, как начинает выпирать живот, как ее лоно наливается багровым, как вспучивается, бесстыдно вываливаясь наружу. Одежда душит… дым трубки ест глаза… Она с криком сбрасывает все с себя и, нагая, выбегает вон. Людочка бежит, молотя пятками по снегу, и ее окатывает холодом, а перед ней — обрыв плато. И, лишь успев поймать глазами сияние пиков Табын-Богдо-Ола, она с криком проваливается туда, вниз, в мертвый холод.

Людочка испустила вопль и вскочила. Скользкое тело свалилось с саркофага, как с горки, прямо на голую Ирку, на ее раскинутые ноги. Та открыла глаза, огромные, как у совы, и забормотала:

— Что? Что я? Где?

По ковру катились пустые банки из-под пива. На животе у Ирки сходило какое-то покраснение, низ трусиков — мокрый. Подруга вскочила. Так и стояли они друг перед дружкой, обалдевшие, ничего не соображающие.

Движимая каким-то инстинктом, Люда кинулась к дверям, сбила рычаг замка и выступила в институтский коридор, теперь, как мог бы написать академик Шимерзаев, действительно бесстыдно обнаженная.

И по этому коридору, удаляясь, цокая тихо по мрамору, расплывалась очертаниями та самая белая собака, кавказская овчарка, которую Людочка видела несколько дней назад!

Девушка с криком рванулась обратно, попала в жесткие руки Ирки, успевшей натянуть на себя платье.

— Чего ты?

— Там… собака! — провыла Людочка.

— Какая? А, белая псина? Да это охранник новый свою псину привел. Она старая уже, ей лет сто, — успокаивала Ирка, гладя подругу по голове. — Я когда проходила, она сидела, язык высунув: клыки у нее все стерты до десен! Расслабься.

Через полчаса, окончательно убравшись и насухо протерев саркофаг, женщины покинули кабинет. Скользя подошвами по мрамору, Ирка усмехнулась:

— Это здесь ты по воде плавала?