Вор Времени - Терри Пратчетт

Но пламя ее было голубым. Хаос горит льдом.

Лицо фигуры, правившей колесницей, скрывал шлем, на котором выделялись прорези для глаз немного похожие на крылья бабочки и одновременно сильно похожие на глаза какого-нибудь инопланетянина. Горящая лошадь, которая даже не вспотела, перешла на рысь и остановилась; другие кони, не дожидаясь понукания, отодвинулись, чтобы освободить ей место.

— О, нет, — сказал Голод, с досадой взмахивая рукой. — Только не он. Я говорил, что случиться, если он вернется, так? Помните, как он выбросил менестреля из окна отеля в «Зоке»? Я разве не говорил…

— ЗАТКНИСЬ, — сказал Смерть и кивнул. — ПРИВЕТ, РОННИ. РАД ТЕБЯ ВИДЕТЬ. Я НЕ ЗНАЛ, ПОЯВИШЬСЯ ЛИ ТЫ.

Рука, источающая ледяной дымок, сняла шлем.

— Привет, мальчики, — радостно отозвался Хаос.

— Уф… давно не виделись, — сказал Чума.

Война кашлянул.

— Слыхал, твои дела наладились, — сказал он.

— Да, действительно, — осторожно ответил Ронни. — Будущее за розничной продажей молока и молокопродуктов.

Смерть посмотрел на Ревизоров. Они перестали приближаться и принялись осторожно окружать их.

— Ну, миру всегда будет нужен сыр, — отчаянно проговорил Война. — Ха-ха.

— Похоже, у вас небольшие проблемы, — сказал Ронни.

— Мы сами можем справиться с… — начал Голод.

— НЕТ, НЕ МОЖЕМ, — сказал Смерть. — ВИДИШЬ, РОННИ, КАК СЛОЖИЛИСЬ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА. ВРЕМЕНА ИЗМЕНИЛИСЬ. ПРИМЕШЬ ЛИ ТЫ УЧАСТИЕ В ЭТОМ?

— Эй, мы не обсуждали… — заговорил Голод, но, перехватив взгляд Войны, замолчал.

Ронни Соха надел свой шлем, и Хаос обнажил меч. Он сверкал и, подобно стеклянным часам, выглядел чем-то чуждым этому миру, чем-то много более сложным.

— Один старик сказал мне — век живи, век учись, — сказал он. — Ну, я пожил, и понял, что лезвие меча бесконечно длинно. Я научился делать чертовски хороший йогурт, хотя это не то умение, которое я собираюсь применить сейчас. Ну, что, мальчики, покажем им?

Далеко внизу по улице шло несколько Ревизоров.

— Что это за Правило Первое? — спросил один из них.

— Не важно. Я Правило Первое! — Ревизор с большим молотком замахнулся на них. — Важна только покорность!

Ревизоры в нерешительности наблюдали за молотом. Они уже знали, что такое боль. В течение биллионов лет им не приходилось испытывать ее. Те же, кому пришлось, совсем не жаждали повторения.

— Очень хорошо, — сказал мистер Белый. — Теперь отойдите к…

Из ниоткуда вылетело шоколадное яйцо и разбилось о камни. Толпа Ревизоров подалась вперед, но мистер Белый несколько раз полоснул в воздухе топором.

— Назад! Назад! — закричал он. — Вы, трое! Выясните, кто это сделал! Оно вылетело из-за той кареты! Никому не прикасаться к коричневой субстанции!

Он осторожно приблизился и подобрал большой кусок шоколада, в котором с трудом можно было узнать фигурку улыбающейся утки, покрытой желтой глазурью. Его руки тряслись, а лоб покрылся бисеринками пота, но он отбросил ее в сторону и торжествующе взмахнул топором. Толпа издала коллективный вздох.

— Видите? — закричал он. — Тело может быть преодолено! Видите? Мы можем найти способ жить! Если вы послушны, вы получаете коричневую субстанцию! Если нет, вместо нее вас ждет острое лезвие! А…

Он опустил руки, увидев, что к нему тащат сопротивляющуюся Гармонию.

— Первопроходец, — сказал он. — Отступница…

Он подошел к пленнице.

— Что же выбрать? — сказал он. — Топор или коричневую субстанцию?

— Это называется шоколад, — резко бросила Гармония. — Я его не ем.

— Посмотрим, — сказал мистер Белый. — Твой компаньон, кажется, предпочел топор!

Он указал на тело Лю-Цзы.

То есть на опустевший участок мостовой, где он был.

Кто-то похлопал его по плечу.

— Почему, — сказал голос у него под ухом. — Никто никогда не верит в Первое Правило?

Небо над ними начало тлеть голубым пламенем.

Сьюзен бежала по улице к магазину часов.

Она глянула в сторону и увидела, что Лобзанг здесь, бежит рядом с ней. Он был похож на… человека, если не считать, что не многие люди источают голубое сияние.

— Вокруг часов будут серые люди! — крикнул он.

— Пытаются понять, почему они тикают?

— Ха! Да!

— Что ты собираешься делать?

— Разбить их!

— Это разрушит историю!

— И что?

Он протянулся и взял ее за руку. Она почувствовала, как разряд пробежал по ее руке.

— Тебе не нужно открывать дверь! Тебе не надо останавливаться! Просто беги к часам! — сказал он.

— Но…

— Не разговаривай со мной! Мне надо вспомнить!

— Что вспомнить!

— Все!

Мистер Белый развернулся и поднял топор. Но телу нельзя доверять. Оно думает само по себе и когда удивлено, начинает действовать прежде, чем известит об этом мозг. Например, оно может открыть рот.

— А, хорошо, — сказал Лю-Цзы, поднимая сложенную пригоршней ладонь. — Съешь это!

Дверь оказалась не тверже тумана. В мастерской были Ревизоры, но Сьюзен, словно призрак, прошла сквозь них.

Часы сияли. И пока она бежала к ним, они отступали. Пол разворачивался под ее ногами, отодвигая ее назад. Часы мчались к какому-то далекому горизонту. И в то же время делались все больше и прозрачнее, словно то же самое количество часовости старалось захватить как можно больше пространства.

Происходило и еще кое-что. Она моргала, но перед ее глазами не мелькала темнота.

— А, — сказала она самой себе. — Значит, я смотрю не глазами. А чем же еще? Что со мной происходит? Мои руки… выглядят как обычно, но так ли это? Я расту или уменьшаюсь? Я…

— Ты всегда такая? — произнес голос Лобзанга.

— Какая? Я чувствую твою руку и слышу твой голос,… по крайней мере, мне кажется, я слышу его, но может это просто в моей голове,… но я чувствую, что бегу…

— Так… так рассудительная?

— Конечно. Каких еще мыслей ты ждал от меня? «О, мои усы и лапы»? Это, по крайней мере, просто. Это метафора. Мои чувства, начинают говорить неправду, потому что мой разум не справляется с реальностью…

— Не отпускай мою руку.

— Хорошо, не отпущу.

— Я хочу сказать, не отпускай ее, потому что в противном случае каждая частичка твоего тела будет сжата в пространстве много, много меньшем, чем занимает атом.

— О.

— И даже не пытайся представить, что за вид на самом деле открывается отсюда. Вот и чааасссыыыыыыы…

Мистер Белый закрыл рот. Выражение удивления на его лице сменилось ужасом, потом потрясением, а затем жутким, удивительным блаженством.