НА ПОЛПУТИ В АД - Джон Колльер

Публика, раскусив, что ее не только самым натуральным образом обвели вокруг пальца, но еще и показали шиш, преисполнилась крайнего отвращения. Мгновенно разразился скандал, откуда ни возьмись набежала полиция, убытки пришлось возместить. Юстас, прикативший на представление в кебе, вынужден был тащиться домой на своих двоих, сгибаясь под тяжеленной фигурой Берти и не менее тяжкими упреками Сэди.

Добравшись до дома, он сгрузил манекен на диван и застыл понурив голову, как человек, потерпевший полный крах. Сэди, на которую очень дурно подействовала утрата жалких сотенок и которая окончательно лишилась надежды когда-либо пересчитать тысячи, распекала его на все лады.

– Ты нарочно все подстроил, – возмущалась она. – Ты специально взял и все испортил.

– Ну что ты, дорогая, – оправдывался он, – зачем бы я стал все портить. Чревовещал я действительно не совсем удачно, не спорю.

– Перестань корчить идиота! – кричала она. – Перестань нагло врать мне в глаза! Кто ойкнул в конце так натурально, что не придерешься? Кто вылез со своими талантами в самый неподходящий момент?

– Да нет же, – лепетал Юстас, – я и не думал ойкать. Я сам ужасно удивился.

– Кто же тогда ойкал? – наступала она.

– Понятия не имею, – признался он. – Разве что Берген, убоявшись опасного конкурента, нацепил накладную бороду и явился, чтобы сорвать нам представление.

– Чушь собачья, – отрезала она. – Хватит вилять, признайся лучше, что ты ойкнул.

– Вообще-то я не исключаю такой возможности, – промолвил Юстас. – Сама посуди: в мое детище, плод моих гениальных усилий, втыкают булавку – мог ли я, при моей тонкой душевной организации и даже не будучи специалистом в практике чревовещания, удержаться и не ойкнуть. Но, клянусь тебе, Сэди, если я и совершил такое, то совершил бессознательно.

– Так же бессознательно, как перед этим меня ущипнул, – хмыкнув, ввернула Сэди.

– Да, готов побожиться, щипок был абсолютно бессознательный, – заверил Юстас.

– Ничего подобного, – подал голос Берти, с надменной улыбкой созерцавший эту удручающую сцену. – Сэди как всегда права. Ущипнул я, ущипнул чертовски сознательно и до сих пор смакую эффект.

– Но мы даже не помолвлены! – вскричала Сэди. – Ах, что теперь будет? – Она хихикнула, зажала рот рукой и возвела на манекен огромные, полные упрека глаза.

– Кто ты такой? – завопил пораженный до предела Юстас. – Отвечай! Говори немедля!

– Захочу – заговорю, не захочу – не заставишь, – отвечало его творение.

– А! Я знаю! – воскликнул Юстас. – Ты – грешный дух, отпущенный на побывку из ада. Ты завернул в мою печь на огонек, и там тебе под горячую руку попался мой шедевр.

Манекен ответил надменной улыбкой.

– О, неужели, – возопил Юстас, – неужели я откопал на заднем дворе глину, из которой Бог создал Адама? Но тогда, выходит, трущобы Бруклина – это новостройки Эдема?

Манекен зашелся от хохота.

– А может быть, мне удалось разрешить загадку, над которой тщетно бились ученые всего мира? – предположил Юстас. – Может быть, под моими руками мертвая глина обрела волю и сознание, став органической коллоидной тканью? Да, это самое вероятное. И я в таком случае – величайший скульптор на свете!

– Понимай как хочешь, – ответил манекен, – но чревовещатель из тебя при любом раскладе ни к черту. А без чревовещания ты не то что несчетных тысяч, но и гроша ломаного не зашибешь.

– Твои рассуждения не лишены здравого смысла, – заметил Юстас. – Но раз уж ты наловчился так бойко болтать, мы теперь легко сумеем ошеломить публику.

– Ошеломлять согласен, а в помощники к тебе не нанимался, – отвечал Берти. – У меня внешность, у меня яркая индивидуальность. На колени меня больше не заманишь. Сам садись, а я буду ошеломлять и загребать денежки.

– Сесть к тебе на колени! – вскричал Юстас. – Ну уж нет!

– А что особенного? – удивился манекен. – Да не ломайся ты, садись, пока приглашаю. Ну не хочешь, как хочешь. Может, леди желает попробовать?

– И попробую, – ответила Сэди. – Я, возможно, и не умею считать тысячи, но поучиться, если предлагают, никогда не откажусь.

И, проговорив это, она плюхнулась на колени к манекену.

– Ну как, крошка, – осведомился тот, – нравится новое местечко?

– Мне кажется, нам следует обручиться, – промолвила Сэди. – Мне даже кажется, нам не мешает пожениться.

– Об этом не беспокойся, милашка, – заверил ее манекен. – Артисты – это тебе не скульпторы. Артисты – народ практичный.

– Вот и выметайтесь из моей мастерской со всей вашей практичностью, – рявкнул Юстас. – А я возвращаюсь к прежним идеалам. К черту чревовещание, к черту глину, к черту пружины! Перехожу на надгробия и уж сил не пожалею, а вырублю их поувесистей.

– Вольному воля, – ответил манекен. – Мы с Сэди и без тебя отлично поладим.

– А булавки ты для нее приготовил? – поинтересовался Юстас.

– Зачем же сразу булавки? – отозвался манекен, успокаивающе посмотрев на Сэди. – У нас найдется кое-что поинтересней.

И с этими словами он ущипнул ее, точь-в-точь как первый раз, только теперь ее вопль прозвучал на удивление сочно и со вкусом.

– Вопишь ты хорошо, со вкусом, – похвалил ее Юстас, с ледяной вежливостью провожая их до дверей. – Однако не забывай, что пружины у него в некоторых местах до омерзения ржавые и изношенные.

И, захлопнув за ними дверь, он, вопреки благим намерениям, направился прямехонько к куску глины, который будто нарочно торчал на виду, и принялся лепить из него чрезвычайно соблазнительную фигуру с формами, совсем как у Евы. Но, не долепив, опять передумал, кое-что подправил, кое-что заменил – раз-два – и вместо Евы перед ним предстала прехорошенькая, смышленая болоночка.

ВЕНСКАЯ ШКОЛА

Все честные, румяные, темноволосые молодые люди устроены одинаково – самым что ни на есть разумным образом. Любому новому увлечению, будь то работа или женщина, они предаются с величайшим рвением и энтузиазмом. И, получив отпор у кинетики и Кэтти, на удивление быстро утешаются с энергетикой и Этти.

А вот другим молодым людям словно на роду написано обходиться одним, от силы двумя увлечениями: одной работой и одной женщиной. Если оба увлечения налицо, они бегут по жизни бок о бок, как железнодорожные рельсы по насыпи, столь же прочные и столь же несклонные к поэтическим извивам. Пока они вместе, им нет сносу, но стоит одному сбиться с пути – крушение неминуемо. Молодые люди этого сорта нередко отличаются высокой и стройной до прозрачности фигурой, тонким и изрядно смахивающим на череп лицом, запавшими и довольно пронзительными глазами и ртом, то ли страшно нежным, то ли страшно жестким – сразу не разберешь. Встречаются среди этой братии голодранцы, но есть и богачи, и если первые – форменные пугала, то вторые тянут на Линкольна-лесоруба.

У подобных молодых людей частенько обнаруживается призвание к науке, иногда даже к медицине. Исследования – их конек. При определенных интеллектуальных и материальных капиталах им не избежать крупных научных школ, а при определенном интересе к некоторым железистым функциям их ожидают стипендии Лилли и Форда. Впрочем, это теперь; раньше, в незапамятные времена нашей юности, их ждала прямая дорога в Вену.

Перед отъездом в Вену Хамфри Бакстер решил отобедать со знакомой семейной четой. Не смысля ни бельмеса в железистых функциях, сия чета предусмотрительно запаслась тремя билетами в театр. Давали легонькую, сентиментальную комедию, имеющую весьма и весьма отдаленное отношение к железам. Хамфри приготовился терпеть до конца и вытерпел бы, если бы в самом начале первого действия – момент был рассчитан исключительно точно – на сцене не появилась Каролина Коутс. Хамфри рванулся вперед. Порыв его, однако, остался незамеченным, поскольку все зрители в эту минуту тоже, как по команде, рванулись вперед.

Кому– то, наверное, захочется узнать, с чего это зрителям вздумалось попусту тратить жизненную энергию на девушку, которую не называли самой бесталанной актрисой только потому, что за актрису вовсе не считали. Ответ прост: Каролина Коутс была богиней. Кажется, еще Александр Вулкотт писал по этому поводу: «Требовать от нее хорошей игры -все равно что спрашивать у гениальной актрисы, умеет ли она кувыркаться на трапеции. Талант для этой юной особы так же вреден, как содовая для виски, и чем его меньше, тем лучше. Когда на сцену выходит богиня Афродита, никто не ждет, что она будет играть как божественная Сара».

Каролина прикатила в Нью-Йорк прямиком из Беннингтона и по иронии судьбы в тот же год угодила на сцену. Тут-то и выяснилось, что она из тех девушек, – рождаются они раз в сто лет, – которым суждено одурманивать людей не талантом, не красотой, а кое-чем поосновательней, получая за это, соответственно, всеобщую любовь и поклонение. Главным и неотъемлемым достоинством Каролины была молодость. У зрителей она пробуждала самую глубокую, самую живую, самую жгучую и искреннюю радость – чувство необычайно редкое и приятное. В остальном же, если верить авторитетным источникам, девушка она была добрая, воспитанная, честная, простая, милая, веселая и непритязательная да вдобавок благоухала, как цветочная лавка, что даже с богинями случается не часто.