Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов - Коллектив авторов

Игорь Яковенко: Все гасили, а погасить не получилось. Важно же именно то, что получилось, а не то, что кто-то этого не хотел и этому противостоял.

Алексей Кара-Мурза:

Я солидарен с классической линией изучения метаморфоз русского сознания, идущей от Достоевского через Бердяева, Франка, Аскольдова, Лосского, Карсавина, Степуна, Федотова, Флоровского до Вейдле, Шмемана и Солженицына. У всех них варьируется одна и та же мысль: «Коммунизм — болезнь русской души». Но болезнь эта не врожденная, и она уж точно не сразу дошла до критической стадии. Она развивалась, причем под влиянием не только внутренних, но и внешних воздействий — таких, как тот же марксизм.

В вопросе о «репрессивности русской культуры», поднятом в обсуждаемом докладе, меня интересует возникновение в ней репрессивной идеологии. Не надо, думаю, доказывать, что изначально она в этой культуре заложена быть не могла. Как же она появилась? И какую роль в ее утверждении сыграл марксизм?

В данном отношении интересны те наиболее радикальные элементы русской мысли, которые в России марксизму непосредственно предшествовали. Эти элементы, как известно, были представлены по преимуществу вариациями революционного народничества. Однако даже в самых радикальных его проявлениях возможность тотализации российского сознания блокировалась одним принципиальным обстоятельством. А именно тем, что основная народническая идеологема — принятие на себя вины перед народом и желание «пострадать за народ» — накрепко закупоривала проблематику «исторической вины» в собственно народнической среде. Без разгерметизации этой среды, без инверсивного «выброса вины вовне» запуск репрессивного «тотализатора» был невозможен.

Решающая же мутация в русском историоборческом максимализме, запустившая «тотализатор», произошла именно в ленинском имморалистическом большевизме. Она обнаружила себя в создании особой «духовно-политической породы» людей (удачное определение большевизма Федотовым), когда в какой-то момент было снято противоречие между нехристианской этикой русских революционеров, уже поправших принцип «не убий», и их пока еще христианской психологией. Психологией, проявившейся, например, у эсера Зензинова, писавшего, что ни раскаяние, ни даже казнь террориста не спасают его от бремени греха. Или в поведении тоже эсера Каляева, который все откладывал теракт, чтобы не пострадали женщины и дети. Эту противоречивость, мешающую запустить массовый «тотализатор», большевизм радикально снял, приведя психологию в «гармонию» с этикой.

А роль марксизма — второго компонента «дурного синтеза» — какова она была в этом превращении потенциального субъекта тоталитарной репрессии в субъекта реального? Приходится опять согласиться с Федотовым: хотя репрессия может произрастать не только из марксизма, но «учение Маркса» оказалось в данном случае исключительно благодатным.

Напомню, что истоком русского историоборческого максимализма Николай Бердяев (а его правоту пока никто аргументированно не оспорил) считал базовую антиномию русского характера — «нигилизм/апокалиптика». Если это так, то успех марксизма на русской почве достаточно корректно и легко объясняется: доктринальный марксистский максимализм идеально срезонировал с нигилистически-апокалиптической доминантой «русской души». Парадокс же заключается в том, что в Германии, где марксизм возник, эта радикальная социальная идея адекватного партнера не приобрела; «мятежную душу» марксизм нашел не в бюргерско-мещанской Германии, а на стороне. Максимализм немецкого ума срезонировал с неустроенной, обезбоженной, бродяжнической русской душой. Как писал Семен Франк, «характерная революционная мятежность европейского ума нашла какой-то странный, но глубокий отголосок в мятежности столь чуждого ему в других отношениях русского духа, и только потому им и овладела».

Добавлю к этому, что русский марксизм, который в конце концов взорвал российскую культуру, переиграл эту последнюю именно в способности воплотить главную русскую идею — идею межцивилизационного синтеза на стыке универсализма и самобытничества. Он предложил не просто социальную, а цивилизационную альтернативу, впитав в себя и обоюдно усилив историоборческий потенциал как радикального западничества, так и антизападнического самобытничества. Поэтому, повторяю, непосредственно выводить тоталитарную репрессивность из традиционной русской культуры было бы крайне односторонне.

Игорь Клямкин: Скорее, то была реакция этой культуры на разрушавшие ее воздействия российского капитализма…

Алексей Кара-Мурза:

А русский марксизм то и другое по-своему, т. е. по «дурному», синтезировал. Об этом я и говорю. Результатом же и стал «американский „форд“, помноженный на российскую азиатчину». А когда результат этот обнаружил свою стратегическую несостоятельность, мы оказались вынуждены снова искать основание для синтезирования традиции и модерна. Основание органическое, а не «дурное».

Не удержусь в данной связи еще от одного соображения. Русская религиозно-философская классика ставит вопрос о соотношении добра и зла в политике только так: «Зло нельзя победить абстрактной проповедью добра, зло можно победить, только вытеснив его меньшим злом». Но при одном условии: необходимо взять моральную ответственность за нынешнее зло, в том числе и лично на себя. Только так и не иначе можно выйти из порочного круга игры в «кто виноват?». Точно так же, кстати, решает вопрос и мировая секулярная либерально-демократическая мысль: «Зло побеждается только меньшим злом».

Игорь Клямкин: Смысл модернизации в этом?

Алексей Кара-Мурза: Можно и так сказать, помня о том, что речь идет и о наследовании упомянутой мной русской интеллектуальной традиции. Во всяком случае без здорового этического основания модернизация сомнительна.

Игорь Клямкин: А какова все же природа нынешней российской властной репрессивности? Коммунистического тоталитаризма нет, прежний «дурной синтез» остался в прошлом вместе с марксизмом. Да и вообще нет уже оснований искать ответ на этот вопрос в репрессивности идеологической…

Алексей Кара-Мурза:

Что произошло с Россией в последние два десятилетия? Разумеется, новейшие «реформаторы» все сделали абсолютно «по-русски», актуализировав все ту же базовую русскую интенцию «нигилизм/апокалиптика». Они в очередной раз пытались сочетать нигилистическое отрицание предшествующей традиции с верой в «прорыв в светлое будущее». Достойное развитие получила и другая родовая черта нашей культуры — словесно-текстовая репрессия от имени «еще более передовой теории», клеймящая предшествующую традицию стигматами «отсталости» и «варварства».

Однако во имя исторической справедливости надо признать не только это. Надо признать, что максимализм «новых реформаторов» нес в себе имманентный потенциал «самоликвидации». Потому что он подразумевал хозяйственную автономизацию личности, введение демократических процедур, плюрализм партий и мнений, отмену цензуры и многое другое, принципиально несовместимое с принципами «тотализатора».

Напомню, что в свое время Иосиф Бродский дал замечательную формулу: «Ворюги мне милей, чем кровопийцы». Некоторые готовы разыграть ужас: «Как это можно выбирать из двух зол?» Но мысль Бродского глубока и, как выясняется, для России не только инновационна, но и вполне традиционна. В том смысле, что соответствует не только этическому пафосу мировой либеральной мысли, но и русской религиозной философской традиции: замена «кровопийц» «ворюгами» является несомненно меньшим злом.

Надо признать: только перевод системы в режим «индивидуализации», т. е. в состояние, которое Петр Струве называл «хозяйственной автономизацией личности» (со всеми его многочисленными издержками), — только этот процесс сумел сначала постепенно разложить изнутри коммунистический «тотализатор», а затем не допустить вполне реального «антикоммунистического погрома». А сумеет ли этот вновь созданный в нашей культуре хозяйственно-этический комплекс в дальнейшем окультуриться настолько, чтобы уже не пассивно, а творчески противостоять возможности любых репрессивно-тоталитарных сгущений, и хватит ли у нас на это времени — это вопрос, это большая проблема.

Игорь Клямкин: Пока мы видим, как из «меньшего зла», олицетворяемого «ворюгами», произросла новая репрессивность. Так сказать, репрессивность «ворюг». Кто-то характеризует ее, как мафиозную, кто-то, как и вы, полагает, что ее можно считать аналогом репрессивности итальянского довоенного корпоративизма…

Алексей Кара-Мурза: Такая аналогия представляется мне оправданной. Разумеется, при необходимых оговорках насчет того, что это всего лишь аналогия.