Шантарам - Грегори Робертс

— Салям алейкум, мистер Лин, — улыбнулся он. — Мир вам.

— Ва алейкум салям. Ап кайсе хайн? — (И вам мир. Как себя чувствуете, сэр?)

— Спасибо, хорошо. Под полуденным солнцем по городу бегают разве что бешеные собаки и англичане, я же предпочитаю прохладу своего скромного садика.

— Не такого уж и скромного, Кадербхай.

— Вы считаете, что он слишком нескромный?

— Нет-нет, — возразил я поспешно, потому что именно так и думал; я невольно вспомнил, что это ему принадлежат наши трущобы, где двадцать пять тысяч человек толкутся на голой пыльной земле, лишенной после восьмимесячной засухи даже намека на зелень, а скудные запасы воды хранятся почти все время под замком. — Это самое красивое место в Бомбее из всех, что я видел. Находясь на улице, трудно представить, что здесь такая красота.

Он молча разглядывал меня несколько секунд, словно оценивая ширину и глубину моего вранья, затем указал мне на маленький табурет — единственное имевшееся здесь сиденье, помимо его кресла.

— Садитесь, пожалуйста, мистер Лин. Вы завтракали?

— Да, благодарю вас.

— Позвольте предложить вам хотя бы чая. Назир! Идхар-ао![78] — крикнул он, вспугнув пару голубей, клевавших крошки у его ног. Птицы устремились к вошедшему Назиру. Они, похоже, не боялись его и даже узнавали; следуя за ним, как прирученные зверята, они снова опустились на пол.

— Чай боно[79], Назир, — скомандовал Кадербхай.

Он обращался к водителю повелительно, но не грубо, и я догадывался, что только такой тон устраивал Назира и признавался им. Суровый афганец молча удалился, голуби запрыгали вслед за ним прямо в дом.

— Кадербхай, я хочу сказать одну вещь, прежде чем мы… будем говорить о чем-либо еще, — произнес я спокойно. — О Сапне.

При этих словах он резко поднял голову.

— Я слушаю.

— Сегодня ночью я много думал об этом и о том, как вы вчера попросили меня… помочь вам, и у меня в связи с этим возникает небольшое затруднение.

Он улыбнулся и насмешливо приподнял одну бровь, но ничего не сказал, так что мне оставалось только продолжить.

— Возможно, я не очень хорошо изъясняюсь, но я испытываю некоторую неловкость. Что бы этот тип ни натворил, я не хочу оказаться… ну, кем-то вроде копа. Я не считаю для себя возможным сотрудничать с полицией, даже косвенно. У нас дома «помогать полиции» означает «доносить на ближнего». Я, конечно, прошу прощения. Я понимаю, что этот Сапна убивает людей. Если вы собираетесь остановить его, то я готов помочь, как могу. Но вам, а не копам. С ними я не хочу иметь ничего общего. Если же вы выступите против этой банды, кто бы они ни были, действуя независимо от полиции, то я буду рад участвовать в этом, можете на меня рассчитывать.

— Это все, что вы хотели сказать?

— Да… пожалуй.

— Очень хорошо, мистер Лин. — Он изучал меня с каменным лицом, но в глазах его плясали не вполне понятные мне веселые искорки. — Думаю, что могу успокоить вас на этот счет. Я довольно часто оказываю полицейским, так сказать, финансовую помощь, но никогда не сотрудничаю с ними. Что же касается Сапны, то этот вопрос для меня сугубо личный, и если вы узнаете что-либо об этой одиозной фигуре, то прошу вас не сообщать об этом никому, кроме меня, — ни тем господам, с которыми вы встречались здесь вчера, ни кому-либо другому. Договорились?

— Да, конечно.

— Больше вы ничего не хотите добавить?

— Да нет…

— Замечательно. Тогда к делу. У меня сегодня очень мало времени, так что перейду прямо к сути. Услуга, о которой я хочу вас попросить, заключается в том, чтобы научить одного маленького мальчика по имени Тарик английскому языку. Я не говорю, конечно, о владении языком в совершенстве, просто хочется, чтобы он повысил свои знания и обладал некоторыми преимуществами, когда будет поступать в какое-либо учебное заведение.

— Я буду рад помочь, — ответил я удивленно, но не обескураженно. Я чувствовал, что способен обучить мальчика основам языка, на котором писал каждый день. — Не знаю только, насколько хорошим учителем я буду. Наверняка, нашлось бы немало более компетентных преподавателей, но я с удовольствием попробую свои силы в этом. Вы хотите, чтобы я приходил сюда учить его?

Он посмотрел на меня с благожелательной, чуть ли не ласковой снисходительностью.

— Разумеется, он будет жить у вас. Я хочу, чтобы он непрерывно был в контакте с вами в течение десяти-двенадцати недель, чтобы он жил у вас, ел с вами, спал в вашем доме и сопровождал вас повсюду. Я хочу, чтобы он не просто заучил английские фразы, а усвоил английский образ мыслей, постоянно находясь в вашем обществе.

— Но… но я ведь не англичанин, — пробормотал я ошарашенно.

— Это неважно. В вас достаточно много английского. Вы иностранец, и я хочу, чтобы он понял, как живет иностранец.

Голова моя шла кругом, мысли прыгали и порхали, как голуби, которых он спугнул своим голосом. Я искал предлог, чтобы отказаться. То, чего он хотел, было немыслимо.

— Но вы же знаете, что я живу в трущобах, в совершенно неподходящих условиях. Хижина у меня очень маленькая, в ней практически ничего нет. Он там будет очень стеснен. Там грязно, вокруг полно народа… И где он будет спать?

— Я имею представление о ваших жизненных условиях, мистер Лин, — ответил он довольно резко. — Я хочу именно этого — чтобы он увидел, как живут в трущобах. Скажите честно, разве вам не кажется, что мальчик усвоит очень хороший урок, живя в джхопадпатти? Разве не будет ему полезно пообщаться с самыми бедными людьми в городе?

Разумеется, в этом я был с ним согласен. На мой взгляд, любому ребенку, и прежде всего из богатой семьи, было бы очень полезно познать жизнь в трущобах.

— Да, вы, конечно, правы. Я думаю, очень важно увидеть собственными глазами, как люди живут там. Но, понимаете, для меня это очень большая ответственность. Я не так уж хорошо слежу за собой и не уверен, что смогу как следует присматривать за мальчиком.

Назир принес чай и приготовленный им чиллум.

— Вот и наш чай. Давайте сначала покурим, если не возражаете.

Мы закурили чиллум. Назир, присев на корточки, курил вместе с нами. Когда Кадербхай запыхтел глиняной трубкой, Назир выдал мне целую серию кивков, ужимок и подмигиваний, которые, по-видимому, означали: «Смотри, как курит хозяин, как он великолепен, какой он большой человек, — мы с тобой никогда такими не станем, и нам очень повезло, что мы присутствуем здесь».

Назир был на голову ниже меня, но, по-видимому, на несколько килограммов тяжелее. Шея у него была поистине бычья, и казалось, что его мощные плечи поднимаются до самых ушей. Могучие руки распирали рукава свободной рубашки и по толщине почти не уступали бедрам. На широком вечно нахмуренном лице отчетливо проглядывали три изогнутые линии, похожие на сержантские лычки. Первая из них состояла из бровей, сходившихся на переносице, и спускавшейся между ними до уровня глаз своенравной угрюмой складки. Вторая начиналась в углублениях у крыльев носа и охватывала дугой всю нижнюю челюсть. Третья, безнадежная и упрямая, была образована ртом, напоминавшим перевернутую подкову, знак невезения, прибитый судьбой у порога его жизни.

Через его смуглый лоб тянулась темно-красная борозда большого шрама. Темные глаза метались в глубоких впадинах, словно ища спасения. Уши выглядели так, будто их основательно пожевал какой-то зверь. Но самым примечательным был его нос, инструмент чрезвычайно большой и свисавший так величественно, словно имел какое-то более высокое предназначение, нежели вдыхание воздуха и запахов. В тот первый период нашего знакомства внешность Назира представлялась мне уродливой — не столько из-за каких-то неправильностей в лице, сколько из-за его мрачного выражения. Мне казалось, я никогда не видел физиономии, столь категорически отвергавшей даже намек на улыбку.

Мне уже в третий раз передали чиллум. Дым был горячим, с неприятным привкусом. Затянувшись, я сказал, что табак кончился. Назир выхватил чиллум у меня из рук и стал настойчиво пыхтеть им, выпустив облачко грязно-коричневого дыма. Затем он постучал черенком по ладони, вытряхнув на нее остатки белого пепла, и демонстративно сдул его на пол около моих ног. После этого он угрожающе прокашлялся и покинул нас.

— Похоже, я не очень-то нравлюсь Назиру, — заметил я.

Кадербхай неожиданно расхохотался — звонко, по-юношески. Это был подкупающий смех и настолько заразительный, что мне тоже хотелось рассмеяться, хоть я и не видел особых причин для этого.

— А вам нравится Назир? — спросил он.

— Да нет, в общем-то, — ответил я, и мы оба засмеялись еще веселее.

— Вы не хотите учить Тарика английскому, потому что боитесь ответственности, — сказал Кадербхай, отсмеявшись.