Жизнь волшебника - Александр Гордеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
уже предел! Свечение Голубики истощилось, прошлое прорвало плотину. Ирэн не спустилась в его
душе, как он того хотел, на несколько ступенек вниз – она рухнула на самый пол. Игры с чувствами
чреваты – случилось то, чего он не ожидал. «Курица Синеглазая», – невольно произносит Роман и
вдруг впервые обнаруживает, как это обидное прозвище, наконец, по-настоящему отдаляет её. И
ничего особенно привлекательного в ней уже нет. И даже синие глаза, эти драгоценные камни её
души, уже не волнуют. Ну и что, что синие? Чем хуже зелёные или какие-то ещё? Да это вообще,
можно сказать, несправедливо считать один цвет красивым, а другой нет. «Что я делаю? Как я могу
думать о ней так?! – с ужасом восклицает Роман, словно пытаясь вернуть невозвратимое. – Да
ведь она же беременная, в её животе мой ребёнок! Как я могу говорить о ней – Курица! Это же
мерзость, низость, преступление!» И обнаруживает вновь, что, оказывается, можно. Ситуация и
отношения, наконец-то, изменились не просто так, как он хотел, а и впрямь даже с перехлёстом, с
перевыполнением плана, как сказали бы на заводе. Да, он умеет собой управлять, и он добился
необходимого. «Что я наделал с собой! Что натворил!» – ужасается Роман. Жена и сейчас ходит в
мягких тапочках за этой голубой картонной дверью, закрытой блестящим шпингалетиком, но там
уже другой, прежний мир. Здесь же, в тесном пространстве ванной, где он сидит с карточным
веером фотографий бывших женщин в руках, – абсолютная власть прошлого, дух эпохи Большого
Гона, которая, оказывается, не так далеко и отошла, чтобы ей уже нельзя было вернуться.
Голубика и догадываться не может об этом чуждом ей мире внутри своей квартиры…Почему
только именно в этот момент она на кухне роняет не то чашку, не то блюдце? Что можно сделать с
разбитым? Лишь замести осколки и выбросить…
Очнувшись от приглушённого звона разлетевшейся посудины, Роман прикрывает воду, для виду
шумевшую из крана, осматривается. На ворсистом коврике – резиновые шлёпанцы жены, на
стенке – её цветастый фартук, тюбик зубной пасты, щётки – в одном стакане перед зеркалом. Да,
всё это – уже без всякого сомнения – прошлое, останки налаженной, но ушедшей жизни. А сам он,
сидящий здесь, на самом-то деле уже находится в будущем, которое очень похоже на прошлое.
Прошлое, вырвавшееся из чёрного конверта, окончательно выносит душу из его, казалось бы,
104
благополучной жизни. Плоть разбужена окончательно и откровенно. Он тоскует, он снова хочет
всех этих и всех других женщин. Надо незаметно принести клей и заклеить пакет. Эпоха Голубики
завершена.
Однако теперь у них родился сын…
* * *
Идти к Лесниковым сегодня не хочется (оправдаться потом можно будет застольем с бригадой),
но и дома, в одиночестве, тоже не сидится. А не навестить ли Серёгу? Со дня свадьбы они
виделись лишь однажды, случайно столкнувшись на улице. В тот стылый день у Серёги замёрзли
руки, его большая, как кочан, голова была втянута в плечи. Он стоял, сжав кулаки внутри перчаток,
так что пустые пальцы торчали в стороны, как какие-то ласты или коровьи титьки. На холоде было
не до разговоров, и Роман не успел обмолвиться даже о беременности жены. Хотя, впрочем, тогда
об этом не следовало и говорить, чтобы не сглазить. Но теперь-то, когда этим событием хочется
поделиться в первую очередь именно с кем-то близким, когда выпитое отдаляет стыд и позор
перед другом, надо появиться у него обязательно. Вот это уж новость так новость для него! Как он
сам-то хоть живёт? Может быть, снова как-нибудь его разыграть? Ну да видно будет по ходу
пьесы… Хотя, хотя… Ведь радость-то от рождения сына совсем не такая, какой могла бы быть,
какой должна бы быть…
Серёга сам открывает дверь. Точнее, даже не открывает: кажется, это дверь вытягивает его
наружу, так что он едва удерживается за колоду, повиснув на растянутых руках. Можно сказать, что
он уже никакой. На нём лишь майка и спортивное трико с обвисшими коленями – ну, прям копия
дяди Володи: пупсик номер два. Но сегодня его вид даже умиляет: надо ж им так подгадать друг
под друга! На кухонном столе только что начатая бутылка вина, но рядом с ножкой стола есть и
одна уже пустая.
– Ты что, один? – спрашивает Роман.
– Один! – отважно отзывается сияющий Серёга. – Элина на курорте.
– А что с ней?
– Лечится… По женской части. – Серёга говорит, выставляя на стол вторую кружку. – Садись
давай. Замучилась уже лечиться. Хочет ребёнка, а оно никак…
И приподнятого настроения как не бывало. Ситуация почти такая же, как тогда в общежитии:
есть что сказать, а не скажешь. Но ведь и не утаишь. Тьфу ты! Не надо было тянуть. Лучше бы
сразу с порога.
– Ну ладно, – воодушевленный встречей, говорит Серёга, поднимая фарфоровую кружку, –
давай-ка, выпьем за то, чтобы она вернулась здоровенькой! И чтобы ребёнка мы всё-таки родили!
Они молча, почти сосредоточенно и, как им кажется, со смыслом выпивают.
– А что, Серёга, сыграй на баяне, – просит Роман, решив повременить с новостью так, чтобы
отдалить её от сообщения об Элине.
Серёге хочется показать что-то виртуозное, но ватные пальцы уже не разогнать, бегать по
кнопкам они не хотят. Разозлившись, Серёга давит кнопки сразу всеми пальцами, громко
многоголосо гасит меха и аккуратно ставит баян на шифоньер, словно оберегая его от себя
пьяного. Но короткий момент живой музыки всё же успевает ёкнуть в душе. Ай да Серёга! Ну и
талантище! Что может ждать его впереди!? Вино бы вот только не помешало… Глушит уже вторую
бутылку, причём начав в одиночку…
– Ты часто так? – спрашивает Роман, кивнув на стакан.
– Да ладно, чего ты! – отмахивается тот, слыша в его голосе укор. – Скучно, знаешь. К тебе бы
съездил, да у нас с тобой какие-то отношения чудныое. То ли есть друг, то ли нет. С тобой можно
вообще начистоту поговорить?
– Конечно…
– Ну, скажи тогда, почему ты меня сторонишься? Потому, что у меня жена еврейка, да?
– Ой, да при чём здесь это? Не городи ерунду. Нормально отношусь я к евреям. Помню, Иван
Степанович отзывался о них как о самой несчастной нации.
– Почему несчастной-то?
– Так они всюду лезут и им всюду достаётся. У меня другое. Тут, видишь, какое дело… Ведь я же
очень, очень виноват перед тобой…
– Да в чём ты можешь быть виноват?!
– Погоди, сейчас… Так просто об этом не скажешь…
– И не говори. Не знаю, в
