Московский миф - Дмитрий Михайлович Володихин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Технические детали неторопливого перетекания властных функций из Москвы в Петербург интересуют ныне лишь узких специалистов по политической истории XVIII века. Тем не менее эфемерное «трехсотлетие» отнюдь не пустой звук. Оно как минимум дает повод для разговора о том историческом периоде, который называют «петербургским».
Город на Неве сыграл роль живого символа для двух столетий в биографии России. Говоря о нем, всегда и неизменно говоришь еще и об Империи. Притом об Империи не столько русской, сколько европейской…
Форпост Европы
Петербург являлся главным плацдармом Европы в России на протяжении трех веков.
Первое время он был – ворота в Европу, прорубленные государем Петром Алексеевичем, искавшим европейской науки, европейской техники, европейских военных специалистов, моряков, инженеров, кораблестроителей. То самое «окно», о котором писал классик, существовало задолго до царя Петра; при нем у России появились именно что морские врата, раскрытые для волн Запада…
Потом Петербург метаморфировал в нечто иное – канал идей, рожденных европейской философией, европейской общественной мыслью и постоянно импортируемых Россией. Порой идей столь разрушительных, что в конечном итоге сам город-канал жестоко пострадал от вызванного ими революционного взрыва.
Сказать, что петербургское правительство нанимало на русскую службу европейских офицеров, мастеров, людей искусства, – значит ничего не сказать. Без европейского опыта немыслимо было появление российского боевого флота, адмиралтейства, громадных верфей. Без европейских военных людей не устроилась бы российская регулярная армия. Без европейских эстетических исканий невозможно представить сам облик новой столицы.
Лучшие «импортные» архитекторы на протяжении XVIII и значительной части XIX века работали прежде всего в Петербурге и его окрестностях. По большей части творческий потенциал европейцев, а не русских зодчих реализовывался в чудесных дворцовых комплексах императорской столицы. А вместе с нею – в каменных нарядах Петергофа, Ораниенбаума, Стрельны, Царского Села, Гатчины, Павловска…
Лучшие силы нашей науки – за исключением, пожалуй, Университета в Москве – рекрутируются среди европейских специалистов через «петербургский канал» и оседают близ Невы. Деятельность Академии наук на первых стадиях ее существования воздвигалась в основном европейскими умами.
Академия художеств, возникшая в столице Империи при императрице Елизавете Петровне, не могла бы начать работу без европейских преподавателей. Лучших живописцев, выросших в ее стенах, награждали продолжительной поездкой в Европу для совершенствования их мастерства и обретения нового опыта.
Европейские моды в сфере театра, музыки и даже гардероба мощно влияли на русскую жизнь, вырываясь огненными протуберанцами из петербургского гранитного жерла.
От Петербурга исходила всякая политическая инициатива. Все административное устройство Империи – дитя петербургской власти. Создатель града сего, Петр I, отказавшись от старинной русской организации власти – с Боярской думой, приказами, воеводами – основал традицию «примеривания» на Россию европейских идей в сфере государственного строя. Примеряя то коллегии и комиссариаты, то министерства и канцелярию Его Императорского Величества, страна постепенно привыкала к европейским схемам управления, а потом и к европейским формам общественной жизни.
В образе Петербурга, привычном для всей страны, какую деталь ни возьмешь, всё подвешено на гвозде европейства. Сказал когда-то Александр Бенуа: «Петербург угрюм, молчалив, сдержан и корректен. Он располагает к крайней индивидуализации, к выработке чрезвычайного самоопределения, и в то же время (в особенности в сопоставлении с Москвой) в нем живет какой-то европеизм, какое-то тяготение к общественности».
Москва – до того как поднялось могучее московское купечество – могла состязаться с Петербургом лишь в религиозном благочестии, да еще… в пристрастии к европейской философии. Правда, Петербург предпочитал более умеренные варианты западной философской мысли, а Москва бесшабашно тянулась к наиболее радикальным, а то и прямо крамольным.
В граде Петровом благосклонно относились к антиреволюционеру Де Местру и аристократичному националисту Шлегелю. Их идеи были использованы графом Уваровым, соединявшим православие и самодержавие с национальной идеей. Закат XVIII столетия и первые десятилетия следующего века застают на российском троне двух императоров-мистиков. Их интересы дали работу целому сонму людей, занимавшихся переводами и толкованиями Бёме, Эккартсгаузена и иже с ними. Для православия их труды – нечто чужое, опасное, но для престола – интеллектуальная игра.
Вечно оппозиционная Москва при Екатерине Великой с азартом приветствовала вольтерьянство. Позднее она возлюбила неистового Шиллера, вдоволь насытилась запретным Кантом и особенно Шеллингом, затем поспешно проскочила громоздкого Гегеля. У Шеллинга, много дававшего развитию научной мысли и эстетики, имелись поклонники и популяризаторы в обеих столицах, но особенно его любили в Москве. Московский университет долгое время был главным «гнездовьем» русского шеллингианства. После Шеллинга Белокаменная, ведомая западническими кружками, быстро, с гиком и свистом, как на резвой тройке по заснеженной дороге, понеслась к атеисту Фейербаху и социалисту Сен-Симону.
В XVIII столетии Петербург абсолютно преобладал в роли центра европейского просвещения. Лишь на исходе века несколько изменила картину бурная деятельность перебравшегося в Москву издателя и журналиста Н. И. Новикова, который стал любимцем московской барственной масонерии. А при государе Николае I, во второй четверти XIX века, Москва быстрее столицы осваивает европейские философские веяния: здесь от престола дальше и «присмотра» меньше, а потому общественная мысль с легкостью выписывает самые безумные кренделя. Чем радикальнее очередная европейская интеллектуальная мода, тем быстрее принимают ее в Москве, тем с большим энтузиазмом делают из нее новое «знамя».
Правда, нарастание «европейства» в Москве сопровождалось сохранением и даже отстаиванием допетровской духовной традиции. Москвичи при Екатерине II не дали взорвать родной Кремль и поставить на его месте темный масонский замок. В Москве родилось славянофильство. Московская жительница Марина Цветаева посвятила городу цикл стихов, наполненных трепетным христианским переживанием.
Гранитный оплот на чухонских болотах имел особенное значение, а следовательно, и честно заслуженный столичный статус, покуда являлся форпостом Европы в России и России в Европе. Покуда он представлял собой зону соединения и взаимного проникновения двух разных миров. Как только длительный русский «эксперимент» по «присвоению» Европы исчерпался, как только вся территория страны стала проницаемой для Европы, герр Питер в качестве столичного центра потерял всякий смысл.
С этой точки зрения возвращение столичного статуса Москве даже несколько запоздало: со второй половины XIX века, со времен «великих реформ» Александра II, Россия – бесспорно по-европейски устроенная страна. Разве только парламент отсутствует – до 1905 года… Империя моментально усваивает все новинки европейской общественной мысли и философии, большая часть образованного класса просто дышит ими! И в конце XIX – начале XX века естественные неудобства пребывания столичного центра в приграничном районе, да еще на окраине коренных русских земель могут быть оправданы – вернее, в большей степени объяснены, нежели оправданы, – одной лишь инерцией прежнего политического развития.
Город, бедный храмами
Петербургская империя – не
