Тайна персидского обоза - Иван Любенко

— Вот, голубчик, ты и поймался, — не убирая пистолета, Ефим Андреевич выбрался наружу, достал из кармана малые ручные цепочки и замкнул их на запястьях преступника. — Не думал я, мил человек, что ты и есть душегубец. Убийство, знаешь ли, не чих собачий, — с видимым сожалением вымолвил полицейский и, спрятав пистолет, подтолкнул задержанного к выходу.

— А куда вы меня ведете? — растерянно спросил арестованный.

— В участок, куда же еще…

Вскоре к зданию суда был послан городовой с конвертом для господина Ардашева.

II

Culpa majorum posteri luunt[29].

Второй день слушаний по делу Шахманского начался с допроса свидетеля защиты — художника Раздольского. Модест Бенедиктович частично подтвердил показания Перетягиной. Однако и он не избежал участи предыдущих очевидцев, подвергнутых перекрестному допросу. Государственный обвинитель вел себя с ним довольно жестко:

— Отчего вы так уверены, что видели подсудимого и горничную Перетягину именно между половиной шестого и шестью? У вас были с собой часы?

— Нет, часов у меня не было. Просто водяная лилия начинает закрываться между пятью и шестью часами. А в тот момент она спряталась только наполовину.

— Вы, господин художник, натурфилософию тут не разводите! Здесь вам не урок ботаники, мы, знаете ли, люди образованные… Не было часов, так и говорите, что не знаете, который был час, — возмутился прокурор.

— Заявляю протест, — адвокат привстал с места. — Господин обвинитель оказывает давление на свидетеля защиты и вольно трактует его слова, что является недопустимым.

— Протест принимается, — посоветовавшись с коллегами, заключил судья.

— Когда вы ушли из сада? — поинтересовался Клим Пантелеевич.

— Около шести.

Раздольский был последним свидетелем, и суд перешел к своей заключительной части. Но тут открылась дверь, и судебный пристав долго с кем-то препирался. Увидев это, председательствующий осведомился:

— Что там за шум?

— Ваша честь, тут городовой и какая-то барышня, просят передать господину Ардашеву два конверта.

Из-за двери показалось лицо Варвары — экономки Ардашева. Увидев Клима Пантелеевича, она улыбнулась и кивнула, подав условленный знак. Рядом с ней мелькнула форменная фуражка городового.

— Ваша честь, это очень важная для меня информация. Разрешите ее получить, — попросил адвокат.

— Извольте, — распорядился председательствующий.

Пристав тотчас же передал Ардашеву оба письма. Клим Пантелеевич незамедлительно вскрыл корреспонденцию и прочел. По его лицу пробежала легкая тень удовлетворения.

— Итак, судебное следствие считаю законченным. Суд переходит к прениям сторон. Слово предоставляется обвинению.

Филаретов поднялся, внимательно обвел взглядом зал и, выдержав пятисекундную театральную паузу, разразился страстной речью:

— Господа присяжные заседатели, уважаемый суд и присутствующая здесь публика! За эти два дня перед нами, как в волшебном фонаре, высветились все тяжкие злодеяния, совершенные подсудимым, который, подобно волку в овечьей шкуре, много лет скрывался среди нас, простых смертных. Но в этом нет ничего удивительного, потому что мы не можем видеть в каждом человеке вора или убийцу. И не зря говорили древние: gravis est malum omne, amoeno quod sub aspectu latet! — «под благостной личиной зло страшнее». — Он снова замолчал и уставился в пол. Потом пожал плечами и неожиданно прокричал: — Как? Я спрашиваю, как мог внук воткнуть спицу в ухо своей родной бабушке? Кто позволил ему вершить судьбы людей? И в чем причина этой жестокости? — Он повернулся к присяжным и уже совсем тихо проговорил: — Поверьте, я, видевший в этих стенах многое, долго не мог найти ответы на все эти вопросы. Но они есть, вернее сказать, имеется всего лишь одно слово, объясняющее сокровенный мотив поступков этого нелюдя, — корысть. Ради нее, ради этого «золотого тельца» он загубил три невинных души, но не успокоился и в прямом смысле перегрыз горло четвертому! И как после этого его можно называть человеком? Ну из-за чего, спросите вы, он убил тишайшего ученого-краеведа? Из-за карты подземных ходов крепости, которая якобы может привести к так называемому персидскому золоту, бесследно исчезнувшему восемьдесят лет назад. Под покровом темноты он пробирается в комнату к безобидному смотрителю музея и, в целях завладения картой, душит его своей подушкой. Утром, чтобы уничтожить следы проникновения, он предлагает снять дверь с петель, а свою наволочку сдает в стирку. А при чем, скажете вы, купец Сипягин? Чем он-то не угодил? Ответ прост, господа присяжные заседатели: душегубец боялся лишиться наследства, оставленного ему по духовному завещанию госпожой Загорской. Да, она действительно отписала внуку два доходных дома, но только после ее смерти. А тут откуда ни возьмись появляется этот негоциант и выражает желание купить один из домов по баснословной цене. Мало того, он даже оставляет задаток! Выходит, что подсудимый может лишиться самого лакомого куска. И тогда в ресторации железнодорожного вокзала он подсыпает Сипягину опий. Чудовищная смесь водки и наркотика сводит потерпевшего с ума, и он бросается под поезд. Вроде бы опасность миновала, но до наследства и мнимого персидского золота еще ох как далеко! Преступник прекрасно понимал, что чем скорее наследодатель отойдет в мир иной, тем быстрее он обретет долгожданное богатство. И тогда он решается на новое, чрезвычайно гнусное злодеяние — убийство своей бабушки, доброй и безобидной старушки, известной всему городу благотворительницы. А чтобы обеспечить себе алиби, лиходей подговаривает горничную заявить, что она якобы в тот момент занималась с ним прелюбодеянием. Да ведь обвинение этого и не отрицает! Конечно, они не единожды предавались дикому разврату, и здесь мы полностью согласны с защитой. Но только сначала произошло убийство, а потом была страстная встреча двух грешников. У злодеев все возможно! И делали они это специально на глазах художника Раздольского. А что? Больше свидетелей — прочнее алиби! Ах, господа, не правда ли, какой мерзопакостный цинизм! — Прокурор подошел к столу с вещественными доказательствами. — Но они жестоко просчитались… Вот на этих калошах, — Филаретов взял в руки одну из них, — инициалы подсудимого. А это corpus delicti — самые что ни на есть настоящие улики. Но имеются и другие доводы: удар спицей был нанесен Загорской в правое ухо, а сделать это мог только левша. А какая, позвольте спросить, рука у подсудимого замотана бинтом? Ле-ва-я! — произнес он по слогам. — А почему, спросите вы? Да потому что он левша, господа присяжные заседатели! А теперь скажите, надо ли еще выяснять причину, по которой этот кровавый маньяк перегрыз горло невинному тюремному сидельцу по фамилии Беспутько? Так ли уж это важно для вынесения вердикта? — И, как бы отвечая на собственный вопрос, обвинитель молча покачал головой и замолк, но спустя несколько секунд он картинно воздел руки вверх и, будто обращаясь к Всевышнему, изрек: — Culpae poena par esto! Valeat justitia! — И тут же перевел: — Пусть наказание соответствует преступлению! И да восторжествует правосудие!