Небо над бездной - Полина Дашкова

– Адольф Гитлер, – прошептал Эрни Федору на ухо. – Когда будет говорить, обернитесь украдкой, понаблюдайте за лицами в аудитории.

Гитлер просто стоял и смотрел. Аплодисменты медленно угасали, уже никто не кричал, стих звон пивных кружек, перестали двигаться по залу кельнеры. Еще звучали какие-то поскрипывания, покашливания, шепоток.

Федор на секунду отвлекся, из глубины коридора послышался звук спускаемой воды, на цыпочках, спешно застегивая пуговицу брюк, явился князь, занял свободный стул, шляпу положил на колени.

Гитлер дождался абсолютной тишины и заговорил, сначала спокойно, даже как будто виновато стал описывать печальное положение Германии с ноября восемнадцатого года. Крах монархии, унизительный Версальский мир, безработица, крушение надежд. Он покритиковал кайзера за слабоволие, обвинил поборников Веймарской республики в том, что они потакают требованиям победителей, которые оторвали у Германии все, кроме могил погибших на войне.

В сущности, он ничего нового не рассказывал людям, набившимся в пивной зал. Но они слушали как завороженные. Он шире расставил ноги, принялся жестикулировать, голос его набирал силу. Он заговорил о патриотизме и национальной гордости, обругал спекулянтов, наживающихся на дефиците, поведал, как они истратили огромную сумму в иностранной валюте на импорт апельсинов из Италии для богатых, в то время как половина населения Германии на грани голода.

От спекулянтов и черного рынка он перешел к евреям-торговцам, которые наживаются на народном горе. От евреев переключился на коммунистов и социалистов, которые стремятся разрушить немецкие традиции. Пообещал аудитории, что немецкий народ скоро избавится от всей этой нечисти. Начал фразу тихо, а последние слова истерически проорал.

Тембр голоса, интонации, скачки от полушепота к воплю, резкая жестикуляция – все это казалось тщательно продуманным, отрепетированным.

Зал замирал в благоговейном молчании, взрывался аплодисментами, захлебывался восторгом, опять замирал.

Гитлер воспользовался очередным несмолкающим шквалом аплодисментов, достал платок, промокнул вспотевший лоб, наклонился, взял протянутую ему снизу чьей-то услужливой рукой кружку пива, сделал несколько глотков. Это чрезвычайно умилило аудиторию, вызвало новую бурю оваций.

Отдых закончился, Гитлер властным жестом потребовал тишины. Федор оглянулся. Таких зачарованных, застывших лиц он не видел в России даже на самой высокой митинговой волне. Так не слушали никого. Ни Троцкого, ни Свердлова, ни тем более Ленина. Разве что Керенского, когда он только начинал свою короткую политическую карьеру.

Между тем Гитлер опять занялся евреями. Заявил о международном заговоре, цель которого – разрушить европейскую цивилизацию с помощью капитализма и большевизма, рассказал о «Протоколах сионских мудрецов» как о подлинном секретном документе.

Речь теперь походила на лай крупного энергичного пса, фразы стали короткими, рублеными, и каждую он сопровождал резким жестом правой руки, словно бил, добивал, уничтожал невидимого врага.

– Мы возродим великий дух немецкого народа! Германия должна быть свободна!

Зал изнывал в экстазе, кружки ритмично стучали о столы. В течение всего долгого выступления никто даже закурить не решился, и воздух в пивной стал прозрачным.

– Германия, проснись! – этот последний возглас прозвучал, как удар хлыста.

Зал взвыл, завизжал. Особенно страшно было смотреть на женщин, многие рыдали и тянули руки к деревянному помосту.

«Это не мюнхенская пивная, не Германия, не двадцатый век. Это нечто древнее, первобытное, – думал Федор, – жрецы, магия, человеческие жертвоприношения».

– Карл, но мне действительно пора, рано утром я возвращаюсь в Берлин, надо хоть немного поспать, – донесся до него голос Эрни.

Гитлер вытирал мокрое бледное лицо, к нему на помост поднимались какие-то люди, и скоро он исчез за их спинами. Князь шептался с развалиной Эккартом и вел себя так, словно ни с Крафтом, ни с Федором не знаком.

Наконец выбрались на улицу, несколько кварталов прошли молча. Федор чувствовал себя совершенно разбитым. Говорить не хотелось. Улицы Мюнхена, опустевшие, спокойные, были сказочно красивы в фонарном свете.

Наконец доктор нарушил долгое молчание и тихо произнес:

– Тот самый лупоглазый австриец, о котором спрашивал Микки. Он так и не поступил в Венскую академию художеств.

Глава двадцать четвертая

Вуду-Шамбальск, 2007

В аэропорту Федор Федорович, опираясь на руку Зубова, уверенно затопал к выходу. Он отлично выспался, глаза блестели, спина выпрямилась, походка стала легче, тверже.

– Единственная во всем городе гостиница, где хозяин шамбал, – гордо сообщил он Зубову. – С трудом нашел такую, тут все давно уж вудутское.

– Есть разница?

– Для нас – да. Нам сейчас лучше с вудутами дел не иметь.

– Разве это не одно и то же, вудуты, шамбалы?

– Это совсем не одно и то же, Ваня. По сути, это две разные цивилизации.

Багаж они не сдавали, две небольшие дорожные сумки висели на плече Ивана Анатольевича. Как только вышли в зал прилетов, Зубов увидел молодого человека с плотным листком бумаги с аршинными буквами: «Агапкин».

Юноша был местный уроженец. Плоское круглое лицо, узкие щелочки глаз, черный густой ежик волос. Старик направился прямо к нему.

– Привет, я Агапкин. Вы Рустам?

– Зд-д-равствуйте, к-как д-долетели?

– Отлично. Познакомьтесь. Это Зубов Иван Анатольевич. Это Рустам. Я хорошо знал его прадеда Дакабу.

– Д-дедушка Да р-рассказывал п-ро в-вас, я б-был м-маленький, н-но п-помню. – Рустам взял у Зубова сумки.

Пока шли вдоль стоянки к машине, холодный ветер бил в лицо, выл тоскливо, как живое существо. Впереди лежала бескрайняя белая степь.

– Дедушка Да в двадцать девятом году прошлого века был такой, как ты сейчас, не дедушка вовсе, а молодой человек, обещал стать отличным лекарем, – весело болтал Агапкин, – ты на него похож. Между прочим, Дакабу – настоящее древнее шамбальское имя. Даже в двадцать девятом году такие имена были редкостью, в основном давали мусульманские, – объяснил он Зубову.

Машина оказалась стареньким потрепанным бежевым «Опелем». Старик уселся на переднее сиденье, развернулся к Зубову и сообщил:

– Сейчас едем в гостиницу. Часик передохнем, потом к развалинам. Рустам отвезет нас, ты ни за что не найдешь вход в лабиринт.

– В какой лабиринт?

– В тот самый. Схему помнишь?

– Погодите, но ведь он под землей!

– А ты думал, в небе?

Машина довольно бодро помчалась по степной трассе. Иван Анатольевич с тоской смотрел на монитор своего телефона. Сети не было. Он совсем забыл, что в царстве Йорубы ужасная мобильная связь.

«Но может быть, это, наоборот, хорошо? – подумал Иван Анатольевич. – Иначе я бы вряд ли удержался, позвонил бы Диме».

В последнем своем послании по электронной почте Дима написал, что здесь творится полнейшая чертовщина. На зоне и в гостинице люди Хота, и сам он где-то рядом. В лаборатории каким-то образом оказался старый Сонин ноут, который остался на яхте, куча записок от Хота, в холодильнике пробирки с его кровью. Соня уже сделала анализ, результаты такие, что в двух словах не расскажешь. Соня молчит, иногда как будто леденеет, иногда оживает, но почти ничего не хочет объяснить.

Послание было длинным и сумбурным. Диму, так же как Зубова, очень беспокоило участие шефа в дикой затее с ПОЧЦ. Но все-таки Соня беспокоила его больше. В конце он написал: «Было бы хорошо, если бы Ф.Ф. прилетел сюда, но я понимаю, это совершенно невозможно».

В отличие от Зубова, Дима ко всем мистическим чудачествам старика относился вполне спокойно. Они с Агапкиным легко нашли общий язык.

«Может, потому что Дима – уже другое поколение? – думал Иван Анатольевич. – Им не досталось столько диамата, сколько нам. Им не вдалбливали так старательно, что ни Бога, ни черта не существует. Хотя при чем здесь диамат? Просто Дима терпимей и, наверное, умней меня».

Иван Анатольевич смотрел в окно, на белую степь. Ему приходилось вместе с Кольтом летать в царство Йорубы, но зимой он тут еще ни разу не бывал. Надо сказать, весьма унылое зрелище. Простыня какая-то.

Старик оживленно беседовал с Рустамом. Прислушавшись, Иван Анатольевич с изумлением обнаружил, что не понимает ни слова, и догадался: они говорят по-шамбальски. Не удержался, спросил:

– Федор Федорович, когда вы успели выучить этот язык?

– Я здесь год жил. Потом еще приезжал несколько раз. Пришлось освоить. В двадцать девятом из местного населения почти никто не говорил по-русски. Недавно я повторил пройденное, материалы экспедиции на самом деле не зашифрованы, они просто написаны по-шамбальски, я их перевел.

– Погодите, разве у шамбалов не кириллица? Я видел тетрадки, там какая-то клинопись.

– У шамбалов свой алфавит, ему больше пяти тысячелетий, но его во всем мире знает человек сто, наверное.