Том 1. Голый год - Борис Пильняк

…В доме у инженера, в его кабинете за ширмой стояла кровать, – и некогда так-же стояла кровать у того-же инженера в Лондоне. Тогда в Лондоне был подпольный съезд революционеров. И как тогда в Лондоне, встречаясь раз в год здесь в Санкт-Питер-Бурге, поздоровавшись, подошел потихоньку к кровати Иван Иванович и стал щупать – простыни.

– Ты что? – спросил инженер.

– Я смотрю, простыни не сырые-ли? Не простудись, голубчик.

Они, инженер и Иван Иванович, знали друг друга с детства, с бабок в подлинно-заштатном городишке. У инженера корчили хари в кабинете китайские черти, кость, бронза и фарфор – твердым холодком корчили хари; и было в кабинете холодное венецианское окно, уходившее в белые ночи холодком белых стен кабинета. Инженеру – нельзя было горбиться. – В ту белую ночь у инженера была музыка, были музыканты и гости. Иван Иванович не выходил на люди, сторонился толпы, не любил людей, он сидел в кабинете, один в темноте. И инженер увидел, что Иван Иванович поражен музыкой, – поражен так, как могут поражаться, понимая, лишь избранные: в холодном кабинете, где черти корчили холодно хари, человеческая – настоящая – теплота села в кресло в углу, затомившись оттуда. Инженер тогда сгорбился у окна, в белой ночи, и Иван Иванович подошел и стал сзади, прислонившись к плечу инженера.

– Я себя чувствую – хозяином на земле, – сказал инженер. – А ты? Всё по прежнему, – гость?

– Да-да, гость!

– Петербург – новая архитектурная задача, город без крыш, с катками в верхних этажах… тишина, вымиранье… – Гость? в белую ночь и проспекты вглядывался инженер. – Я вчера ел хлеб из оленьего мха. – Гость? Метафизика?

– Да, гость. Помнишь, в Брюгге, проселком мы шли. Мы тогда говорили – о мире. Я не поехал в Москву: кровь, копоть заводов, руки рабочих, – я провижу столетья! – и гость!. – Иван Иванович крепко прижался к плечу инженера, инженер сквозь пиджак ощутил теплоту от дыхания. – Какой ты большой, Андрей… В Брюгге такая же тишина… Какая музыка!

– Где?

– Там вон, в гостиной, – пианино.

В ту ночь – там, в туманных концах проспектов автомобиль сорвался с торцов, с реальностей перспектив – в туманность, в туман, – потому – что Санкт-Питер-Бург – есть таинственно – определяемое, то-есть фикция, то-есть туман, – и все-же есть камень. Инженер вышел к гостям и сказал:

– Знаете, кто был сейчас у меня в кабинете, какой гость? – и помолчал. Иванов Иван, – и помолчал, выждав, как имя хлестнет по гостиной. – Музыку слушал, музыку знает, – гость на земле. – К инженеру подошла женщина, – оба склонились в амбразуре окна, – там внизу с торцов сорвалась каретка – Бразье, женщина коснулась нежно плечом плеча инженера, – такое древнее, такое прекрасное вино лучше которого – нет: – женщина. Китайские черти – кость, бронза и фарфор – корчили хари.

В доме – дома – Иван Иванович Иванов – жил, как – таракан в щели. Он боялся пространства. Он любил книги, он читал лежа. Он не имел любимой женщины, он не стирал паутины. В маленькой комнатке были книги, и ширмы у кровати были из книг, и простыни на кровати были сухие. Автомобиль совался в туман. Двери были заперты и заставлены полками книг. В углу, на кровати, Иван Иванович – лежа – видел огромную шахматную доску: этой доски не было в действительности. – Мир, дым заводов, руки рабочих, кровь, милльоны людей, – красное пламя России, Европа, ставшая льдиной на бок в Атлантике, – Каменный гость, влезший – с громом – с конем – на доску: – на шахматной доске. Простыни – сухие, в комнате мрак, и тут в сухих простынях, в подушках – мысль: я! – я-ааа! Каменный гость – водкой: «Ваше превосходительство, Паки и паки Россия влачима есть на Голгофу. Каковы циркумстанции?..» Гость: «Никакой России, государь мой, никакого Санкт-Питер-Бурга, – мир.» – Каменный гость: «Выпьем, ваше превосходительство, за художество. Не пьете?» – «Не пью.» – «А за Алексеевский Петро-павловской крепости равелин, – паки не пьёшь?» – «Не пью.» – «Понеже и так пьяно, ваше превосходительство, – так ли?» – «Шутить изволите, государь мой, Алексеевский равелин – я, – я же!» – В сухих простынях, в жарких подушках, в углу – мысль: я-ааа!.. я-а – есть мир!

«Ты еси – Петр.»

…Китаец стоял в стороне, у китайца лицо, как у китайского чорта в кабинете инженера, в кабинете конторы были деревянные стулья и стол под клеенкой. Китаец прошел в сторону – женской походкой, на нем была русская солдатская гимнастёрка без пояса. За решоткой окна стоял автомобиль. На лице у китайца были – только зубы, чужие, лошадиная челюсть, он ими усмехался: – кто поймет? – В конторе на окнах была паутина, стало-быть были и мухи. – К столу подходили. Подошол инженер: инженеру нельзя было горбиться.

– «Я утверждаю, что в России с низов глубоко – национальное здоровье, необходимое движение, ничего общего не имеющее с европейским синдикалистическим. В России анархический бунт во имя бесгосударственности, против всякого государства. Я утверждаю, что Россия должна была – и изживает лихорадку петровщины, петербурговщины, лихорадку идеи, теории, математического католицизма. Я утверждаю большевизм, разиновщину, и отрицаю коммунизм. Я утверждаю, что в России победит – русское, стряхнув лихорадку петровщины. Алексеевский равелин. Инженер Андрей Людоговский.» – Так было записано в протоколе.

Иван Иванович сказал по английски:

– Помнишь, Андрей, мы играли в бабки. Но я своего брата…

И тогда на лице китайца – одни зубы – зубы совсем наружу, все лицо вопросом, с глаз спали сапеки, чтобы глаза просили: – субординация спуталась. Китаец качался у стола справа налево и говорил – по английски, – все, сразу, что знал, много: – «Я хочу родину. Нуй-гэ Юан-Ши-Кай, – президент! Я хочу родину. На юге я дрался. Я хочу родину!» – Без субординации, в кабинете конторы разорвался кусок – горячего – человеческого.

…Китайца на шахматную доску!. На набережных, в камнях трава поросла, финляндские дни одевают гранит мхами: дворцы стали тогда мертвецами-музеями. Петр Первый ушол от Адмиралтейства на Гончарную, где развалился дом: дом тогда придавил людей. Автомобиль – мостами, набережными, мост у Петропавловской крепости поднят, – автомобиль каретка-Бразье, простором Невы, как Иртыш, и поозерного неба-простором. В доме – дома – в окне – через окно – через крыши через Неву – на взморьи – в комнате – красная рана заката. Красная рана заката пожелтела померанцевыми корками, в желтухе – лихорадке. Ночью будут туманы. Желтуха? – китайца на шахматную доску! – Закат – умирал!.. Где-то далеко одинокий гудел катерок. Книги, книги, книги, – в померанцевых корках заката на полках и подушки не подсинила прачка. Ночью будет туман. У Ивана Ивановича не было женщины, – опять лихорадка. «Хина, кажется, жолтая – хинная корка?» Звонки.

– «Принесите черного кофе, покрепче,» – горничной: она горничная женщина: «надо, чтоб пришла ночью»…

«Помнишь, Андрей, мы играли в бабки. Но я своего брата послал расстрелять, милый Андрей!» – «Петровщина Лихорадка, Санкт-питербурговщина? Большевик голову откусит, возьмет в рот и так: хак?!. – Нет большевика, нет никакой России, – дикари! Есть – мир!» – Каменный гость: «Выпьем, ваше превосходительство, за художество. Кофий будете пить?» «Да, кофе.» – «Понеже и так пьяно, ваше превосходительство так ли?» – «Утверждаю, что коммунизма в России нет, в России – большевики. Алексеевский равелин. Инженер Андрей Людоговский.» – Каменный гость: «Брось, ваше превосходительство. Выпьем за художество! Плевать! Поелику пребываем мы в силе своей и воле.» Гость: «Погодите, величество! Все есть – я! – слышишь, Андрей, все есть: я-ааа!.. милый, Андрей!»

– Останьтесь, Лиза, на минуту.

– Простыни, барин, я просушила.

– Меня знобит, Лиза. Я одинок, Лиза, присядьте.

– Ах, что вы, барин…

– Присядьте, Лиза. Будем говорить.

– Ах, что вы, барин!.. Я лучше попозже приду.

– Присядьте, Лиза!

«Помнишь, Андрей, мы играли в бабки… У меня два брата. Один расстрелян, а другой»… – Китаец полез по карте Европы, на четвереньках, красноармеец Лиянов, – почему у китайца нет косы? – Простыни – сухие, на шахматной доске мир, руки рабочих, дым заводов, Европа – льдиною на бок в Атлантике, никакого Санкт-Питер-Бурга, – китаец на четвереньках на льдине. – И никакой шахматной доски – Лизины волосы закрыли шахматную доску, а губы у Лизы – сжаты – брезгливо. – «Паки и паки влачимы будучи на Голгофу»!..

– «Ты еси Петр и на камени сем я созижду церковь мою: – я – я-ааа.»

– «Ах, барин, скорее, пожалуйста.»

…Голубоватый, зеленый туман восставал над Невой и окутывал крепость. А над ним, над туманом – апельсиновой корки цвета – меркнул закат, и в тумане, в желтом закате плавал на шпице над крепостью – чорт-ангел-монах, похожий на чорную страшную птицу. Крепость в тумане уплыла.