Вдребезги - Максим Фальк

class="p1">Год кончался на хлюпающей полосе прибоя. Дальше было море, холодное, чёрное, почти невидимое. Дальше было темно. В Дублине в новогоднюю ночь шумели и пили, свистели, орали, небо было золотым, красным, зелёным, белым, оранжевым. Двери открывали настежь, чтобы нечисть не осталась в доме, чтобы все несчастья вымело сквозняком за порог. Пабы ломились от счастливых и пьяных, переизбыток счастья выплёскивался на улицы, площади, переулки.

На берегу Ла-Манша было тихо. Майкл смёл снег с рассохшейся скамейки, воткнул в сугроб бутылку шампанского. Влажный ветер взъерошил волосы, отросшие пряди защекотали уши.

– Никогда не встречал Новый год так, – сказал Джеймс и поёжился. – Немного жутко, тебе не кажется?..

Майкл сел лицом к морю, Джеймс, помедлив, устроился рядом.

– Слушай, – Майкл взял его за руку тёплой ладонью.

Джеймс подождал немного, потом спросил:

– Что?

– Что – «что»?

– Ты сказал: «Слушай». Я слушаю. Говори.

– Да не меня, – Майкл ласково хмыкнул. – Вокруг. Слышишь волны?..

– Да.

– Закрой глаза.

Джеймс закрыл, откинулся на спинку скамейки. Стиснул пальцы, будто просил не уходить, будто Майкл мог бросить его тут в одиночестве. Майкл придвинулся ближе, сунулся к самому уху.

– Море дышит. Слышишь плеск?.. Волна бьётся в камни. Они чёрные, отсюда не видно. Накатывает, перехлёстывает. Булькает вниз. Шорох – это прибой. Ползает по берегу, туда-сюда. Тихо-тихо. Ветер гудит. Почти не слышно. Там, дальше, есть скалы. Там всё грохочет. Но ты слышишь только шёпот. Грохот не долетает. Испаряется над водой. Слушай дальше. Мимо ходят паромы из Плимута в Портсмут. Гудят. Долго-долго. А это поезд. Или электричка из Дорчестера. Стучит на стыках, тудум-тудум. Тудум-тудум. Как сердце. Ветер тёплый. Сильный. Можно даже потрогать. Пахнет снегом. Водой. Солью из океана. Атлантика совсем близко. Иногда кажется, что пахнет ледником. Они на севере, далеко. Там ломаются целые глыбы. Сползают в воду, плывут по течению. Огромные. Медленные. Лёд старый-старый. Ему тысячи лет. Миллионы. Нас ещё не было, а он уже был. Никого не было, а он уже был. Никого не будет, а он останется.

Джеймс судорожно вздохнул, комкая взмокшими пальцами его руку.

– Никого нет, а мы – есть, – прошептал Майкл ему в ухо.

Джеймс длинно выдохнул, открыл глаза. Тёмные, как ночное небо.

– Понимаешь теперь?.. – спросил Майкл. – Никого нет. Кроме тебя. Я не знаю, как ещё сказать. Незачем ревновать.

Джеймс вместо ответа перебрался к нему на колени.

Губы у него были специальные, созданные для поцелуев – мягкие, влажные, идеальные губы. От них дыхание застревало в горле. Сердце стучало куда-то мимо груди, прямиком в живот.

– Полночь пропустим, – прошептал Майкл.

– Нет. – Джеймс положил ладонь ему на затылок, взъерошил пальцами. – Полночь наступит, когда мы захотим.

Глаза у него блестели, хотя луна была укутана облаками – наверное, это горело что-то внутри. Мягкое, сияющее. Как огоньки фейри. Такие манят за собой в холмы, ты идёшь за ними, сбиваешься с дороги – оставляешь за спиной всю прошлую жизнь. Что бы там ни было, никогда не вернёшься назад. Даже если очень захочешь.

– Ты никогда, никогда меня не забудешь, – прошептал Джеймс и провёл прохладными пальцами по его лицу. – Больше никого не полюбишь. Ты теперь мой.

Майкл проехался виском по губам Джеймса, опустил лоб ему на плечо. На щеках что-то пылало – может, от ветра, может, от какой-то нелепой ерунды, которая вилась между рёбрами, слепо тыкалась в грудь в поисках выхода.

– Ты же на мне расписался, – тихо сказал Майкл, отчаянно краснея. – Давно твой, придурок.

Бобби вынырнул из темноты, обежал вокруг скамейки, пристроил голову Джеймсу под руку. Сырой ветер пробирался за воротник, щекотал там, утекал ниже, под рубашку, мимо пальцев Джеймса, лежащих на шее.

– Давай загадаем что-нибудь, – предложил Майкл, неловко почесав о плечо горячую щёку. – Целый год впереди. Чего ты хочешь?..

– Чтобы родители определились, разводятся они или нет, – вздохнул Джеймс. – Прости, это совсем не романтично. Я просто… так устал от них.

Он машинально чесал Бобби за ушами, и пёс сопел, будто сочувствовал.

– Они меня перетягивают, как канат. То мама рассказывает, что она этого не заслужила, то отец жалуется, как она его сводит с ума. Я туда возвращаюсь, как на войну. Если всё так плохо, разошлись бы уже наконец!..

– Может, ещё помирятся?..

– А толку-то. Они всегда сначала мирятся, потом скандалят. Опять мирятся, опять скандалят. Всю чёртову жизнь. Я свихнусь однажды.

Джеймс сжался, поднял плечи. Сидел сердитый и беспомощный, стиснув губы.

– Мы с тобой тоже ругаемся, – осторожно сказал Майкл. – Думаешь, это плохо?..

– Не знаю, – сказал Джеймс. – Я зря сказал. Мне уже всё равно, разведутся они или нет. Я их люблю, но… Может, некоторым просто не стоит жить вместе. Чтобы ничего не портить.

– Может, и хорошо, что мы тут без шансов, – сказал Майкл, чтобы подбодрить. – А то вдруг у нас такая же несовместимость.

Джеймс посмотрел на него так, будто открыл книгу, а там – раздавленный таракан. Лежит такой, дохлый, лапы в разные стороны. Усы обломались, отдельно валяются.

– Ну вот представь, сидишь ты с приятелями, обсуждаешь что-нибудь… ренессансное, – Майкл неопределённо повёл рукой. – Чай пьёшь с конфетами. А я возвращаюсь грязный, потный, голодный и хлопаю холодильником, чтобы пожрать сделать.

– Я умею готовить, – с достоинством напомнил Джеймс. – И не потерплю в своём холодильнике полуфабрикаты. И вообще, где ты пропадал без меня, грязный и потный?..

– Ну так у меня же работа, – пояснил Майкл. – Я был на съёмках. Иногда возвращаюсь поздно, это ж не офис с восьми до пяти.

– Мои приятели в курсе, что, если ты возвращаешься со съёмок уставший, им пора прощаться, – сказал Джеймс.

– А чего сразу прощаться! Сидите себе, мне не жалко. Что я, безрукий, не могу сосиску сварить?..

– Мы не виделись целый день, – внятно сказал Джеймс. – Я соскучился. Я хочу тебя расспросить, чем ты занимался. Посидеть с тобой, пока ты ужинаешь. Выпить с тобой чаю.

– Не, сначала я в душ, – сказал Майкл. – И переодеться. А то ты такой чистенький и красивый, что хочется трахнуть прям с порога.

– И кто же тебе мешает?.. – спросил Джеймс, приподняв бровь.

– Так ты с приятелями сидишь.

– А они уже ушли. Ты ведь мне звонишь, когда едешь домой.

– Ты аккуратнее, я ж правда могу прям у стены выебать. Я о тебе весь день думал – как войду в дверь, возьму за ворот и зажму в угол. У меня крыша едет, когда от тебя так пахнет. Когда ты такой ровненький, гладкий, причёсанный.

– А ты лохматый, и от тебя разит бензином и потом.

– А у тебя ещё свежие засосы