Волшебники - Майк Эшли

Я спал, а босой человек в серебряной маске стоял на поверхности воды — на коленях, — и вокруг моей кровати шла рябь. Он нашептывал мне историю мальчика-цапли, который стоял среди своей стаи в свете зари и остался брошен, когда птицы взлетели. А он так и стоял, взмахивая неловкими, неоперенными руками…

Несколько недель спустя Велахронос нас выгнал. Не знаю, что с ним под конец случилось. Возможно, до него дошли какие-то слухи, а может быть, он узнал правду, то есть нечто такое, о чем и я не знал. Как бы то ни было, наступил день, когда мы с Хамакиной пришли на урок, а учитель встал в дверях и только что не завопил: «Убирайтесь! Прочь из моего дома, дьявольское отродье!»

Велахронос не стал объясняться, ничего больше не сказал. Нам оставалось только уйти.

В ту ночь из устья реки принеслась сильная буря. Черная кружащаяся масса облаков была похожа на монстра, такого огромного, что он мог бы придушить собой весь мир, неуклюже ползущего на тысяче вспыхивающих огненных ног. Река и даже болота бушевали, как взбешенный океан-хаос, существовавший до сотворения Земли. Небеса с грохотом вспыхивали и гасли. На мгновение становилось видно все вокруг — многие мили бушующих пенных волн и тростника, сгибающегося на ветру; а затем наступала полная чернота, и хлестал дождь, и вновь грохотал гром, и снова и снова он называл по имени моего отца.

Отец отвечал ему из своей тайной комнаты, и голос его был так же могуч, как и гром. И говорил отец на языке, совершенно непохожем на человеческий: это были вскрики, скрипучий гогот и свист, подобный бушующему ветру.

Утром все корабли оказались разбиты и полгорода было разрушено. В воздухе тяжело разносились крики скорбящих. Река под нашим домом взбаламутилась и бурлила, а ведь прежде здесь было тихое мелководье.

Многие люди видели в тот день крокодилоголовых гонцов бога-пожирателя. Мы с сестрой сидели у себя в комнате и боялись даже говорить друг с другом. Выйти из дому мы не могли.

Из мастерской отца не слышалось ни звука. Тишина продолжалась долго, и я, несмотря ни на что, начал тревожиться. Мы с Хамакиной встретились взглядами; она смотрела прямо на меня изумленными, широко распахнутыми глазами. Потом она кивнула.

Я подошел к мастерской и постучал:

— Отец, у тебя все в порядке?

К моему удивлению, он тут же открыл дверь и вышел. Одной рукой отец держался за косяк — так и висел на нем, тяжело дыша. Кисти его рук скрючились и стали похожи на когти. Казалось, что они обгорели. Лицо было таким бледным и диким, что какой-то частью моего существа я даже усомнился, что это мой отец, пока он не заговорил.

— Я скоро умру, — сказал он. — Мне пора отправляться к богам.

И я, несмотря ни на что, заплакал.

— А теперь ты должен в последний раз быть мне верным сыном, — сказал он. — Собери тростник и свяжи из него погребальную лодку. Когда закончишь, я буду уже мертв. Положи меня в лодку и пусти ее по течению, чтобы я, как и все люди, пришел к Сурат-Кемаду.

— Нет, отец! Это не так!

Я плакал, и мне вспоминался отец такой, каким он был в годы моего детства, а не тот, который появился потом.

Он с силой сжал мое плечо и свирепо прошипел:

— Это совершенно неизбежно, и это так. Ступай!

И мы пошли вместе с Хамакиной. Почему-то с нашего дома буря сорвала лишь несколько черепичек и плавучий док под люком оказался на месте. И моя лодка тоже никуда не делась, но она была подтоплена и едва держалась на привязи. Мы с трудом вытащили ее, вылили воду и спустили на реку. Каким-то чудом даже весла не пропали. Мы забрались в лодку и молча гребли около часа далеко к болотам — туда, где воды были по-прежнему мелкими и тихими, а тростник толщиной с мою руку раскачивался на фоне неба, будто лес. Я взял топорик, который специально с собой захватил, и срезал несколько тростин, а потом мы с Хамакиной трудились весь день и наконец соорудили грубую лодку. Вечером мы привели ее на бечеве к нашему дому. Я первым поднялся по лестнице, а сестра в страхе осталась ждать внизу. Впервые на моей памяти дверь в мастерскую отца была оставлена открытой. Он лежал на своем ложе среди полок, уставленных книгами и пузырьками, и я с первого взгляда понял, что отец мертв.

Дел у нас в ту ночь было немного. Мы с Хамакиной приготовили холодный ужин из того, что нашлось в кладовой. Потом мы заперли все ставни и двери, а на люк поставили тяжелый ящик, чтобы эватим не могли залезть и сожрать мертвое тело, — такое за ними водится.

Я совсем немного осмотрел мастерскую, поглядел на отцовские книги, открыл сундуки, заглянул в ящички. Даже если у него и было какое-то сокровище, я его не нашел. Потом я взял темный пузырек, и изнутри что-то завопило слабым, далеким голосом. В ужасе я уронил пузырек. Он разбился, и вопившее существо метнулось по полу прочь.

Дом наполнился голосами и шумом, поскрипыванием, шепотом и вздохами. Один раз о закрытые ставни что-то захлопало и заскреблось — возможно, огромная птица. Мы с сестрой бодрствовали почти всю ночь, держа в руках фонари. Мы вооружились дубинками, надеясь защититься от того ужасного, что могло поджидать нас в темноте. Я сидел на полу у мастерской, подпирая спиной дверь. Хамакина лежала, опустив лицо мне на колени, и тихо всхлипывала.

Наконец я заснул, и во сне мне явилась мать. Она склонялась надо мной, с нее капали вода и речной ил; она вскрикивала и рвала на себе волосы. Я попытался сказать ей, что все будет хорошо, что я позабочусь о Хамакине, что я вырасту и буду помогать людям писать письма. Я пообещал, что не стану таким, как отец. Но мать все равно плакала и всю ночь шагала туда-сюда. Утром пол оказался весь мокрый, заляпанный илом.

Мы с Хамакиной встали, умылись, надели наши лучшие одеяния и отправились к жрецам. Пока мы шли, некоторые поворачивались к нам спиной, а другие выкрикивали проклятия и называли нас убийцами. На площади перед храмом нас обступила толпа с ножами и дубинками. Я замахал руками и стал делать жесты, которые, как я надеялся, примут за колдовские, так что толпа развернулась и побежала, и люди кричали, что я ничуть не лучше своего отца. На мгновение я почти пожалел, что это не так.

К дому нас провожала целая армия жрецов, облаченных в блистательные наряды: золотые с серебром брюки, синие жакеты, высокие шляпы, покрытые чешуей. Многие из них несли над собой священные изображения Сурат-Кемада и других богов: Рагун-Кемада — повелителя орлов, и Бел-Кемада — бога Весны, и Меливентры — повелительницы фонаря, посылающей прощение и милосердие. Служители богов пели и раскачивали дымящиеся кадильницы на золотых цепочках.

Но они не позволили нам пройти обратно в дом. Две храмовые смотрительницы стояли с нами на причале и держали меня и Хамакину за руки. Соседи боязливо наблюдали, стоя поодаль.