Удар гильотины - Павел Амнуэль

– Как и вы, я долго ничего не понимал. Как и вы, я путался в деталях и был уверен, что хотя бы один из свидетелей лжет, поскольку кто-то из них должен был попытаться убить Веерке. Скорее всего, лгал Панфилло, потому что был первым, кто вошел в комнату после ухода Кристины, а остальные говорили правду. Логично? Вроде бы да. Я так и думал вначале, что это сделал Панфилло, но и в рассказе Кристины сильно сомневался. Вы не знаете, старший инспектор, но, по словам Кристины, в ее квартире в последнее время происходили странные события – терялись очки, посреди комнаты возникала лужа воды, ниоткуда появлялся мышонок и кольцо, потерянное много лет назад совсем в другом месте… Можно было всему этому не верить – я и не верил до определенного времени, – но тогда почему нужно было верить тому, что рассказывала Кристина о вечере вторника? А если она сочиняла – то по какой причине? Не для того ли, чтобы все сочли ее сумасшедшей и, соответственно, иначе квалифицировали ее действия?

– Продолжайте, – сказал Мейден.

– Иногда полная нелогичность рассказа заставляет поверить в его правдивость… Потом я выслушал показания Марии Верден. И Казаратта внезапно заявил, что окна в квартире Веерке открываются наружу. И сам я… Это отдельная история, старший инспектор, – я был у Кристины, мы разговаривали, и вдруг я вспомнил… Знаете, как это бывает, когда возникает неожиданное воспоминание: яркая картинка, совершенно отчетливая, мелькнула на секунду-другую, и пропала, но отпечаток остался, будто фотоизображение проявилось на сетчатке глаза. Я вспомнил, что пол в гостиной Кристины был дощатым, но я не бывал у Кристины прежде и не мог… Deja vu. Типичное deja vu, старший инспектор, и похоже, что оно возникало у каждого, кто имел какое-то отношение к этой истории. Воспоминание о том, чего не было. Ложная память не только у людей, но даже… Я получил факс, никем не посланный, но в нем были важные для дела сведения…

Мне пришла в голову мысль – неверная, как оказалось впоследствии, и я не стану ее вам излагать, но она заставила меня заново расположить во времени показания свидетелей. Почему одни говорили, что окно в комнате было закрыто, а другие – что открыто? Тот, кто опустил раму на голову Веерке, мог – и скорее всего сделал это – поднять ее, чтобы положить тело на пол, иначе любой прохожий мог увидеть торчавшую из окна третьего этажа голову человека и поднять тревогу, позвонить в «скорую», полицию… Значит, преступник оставил окно открытым, но почему Панфилло уверял, что окно было закрыто, когда он вошел, Кристина утверждала, что, когда уходила, окно было открыто, и Магда, появившаяся там после Панфилло, тоже говорила об открытом окне? Казаратта видел закрытое окно и твердо стоял на своем. Это невозможно – чтобы один свидетель опускал окно, следующий его поднимал, и каждый уверял, что вообще к окну не подходил, и, получается, что врут все. И если так, то преступником мог быть любой из них, потому что мотив-то уж точно был у каждого!

– В общем, – продолжал Манн, раскачиваясь на стуле, – я окончательно запутался, и особенно меня раздражало то, что я не знал, чего сумели добиться вы, старший инспектор. Я понимал, что главную роль играют странные выверты памяти каждого из свидетелей. Но не представлял, как уложить все deja vu в общую мозаику, куда они укладываться не хотели.

– Оставьте стул в покое, – вмешался Мейден. – Сейчас вы его сломаете, это государственное имущество, между прочим.

– Извините… Если бы не Ритвелд, я, возможно, еще долго не смог бы сложить два и два. Все элементы пазла на самом деле были перед моими глазами – как и перед вашими, старший инспектор. Остановка была за малым: вспомнить другие дела, множество других дел, когда осуждали человека, так и не признавшегося в том, что он совершил преступление, или когда показания свидетелей противоречили друг другу, и следствие так и не смогло сложить из них правильную мозаику, в результате дело не довели до суда, отправили в архив и забыли, и еще вспомнить случаи, когда человек признавался, правильно описывал и то, как было совершено преступление, и как он скрывался, но решительно не мог или не желал вспомнить, куда дел похищенное, а если вспоминал, то оказывалось, что сведения эти неверны, и вы были уверены, что подозреваемый лжет, а подозреваемый утверждал, что говорит правду и следователь применяет к нему недозволенные…

– Да! – крикнул Мейден и хлопнул обеими руками Манна по коленям. – Да, да и да! Сто раз! Двести раз! Это типично для любого расследования, каждый в полиции расскажет вам десятки таких историй. Я сам вам это говорил. И что? Какое все это имеет отношение к смерти господина Веерке?

– Прямое, – вздохнул Манн. – Я возился с этой мозаикой, как ребенок, который старается втиснуть элементы пазла туда, куда они никак не помещались, вместо того, чтобы перевернуть… Ритвелд напомнил мне о деле трехлетней давности – помните историю сгоревших картин?

– Дважды сгоревших, – кивнул Мейден. – Сначала сгорели подлинники, потом копии…

– Вообще-то было наоборот, – покачал головой Манн. – Сначала сгорели копии, а подлинники – потом. Неважно. Ритвелд рассказывал мне тогда, как, по его мнению, а точнее, по мнению некоторых современных философов, устроен мир. О том, что множество вселенных, подобных нашей, существуют так же реально, как эта комната, при виде которой у меня начинается депрессия.

– Помню, – сказал Мейден. – Три года назад Ритвелд носился с этой безумной идеей… Мы тогда с вами ее обсудили, верно? И решили, что куда проще все объяснить совпадениями, которых так много в жизни, что они просто не могут не проявлять себя каждую минуту и влиять на расследования самых элементарных преступлений. Вы согласились со мной, не так ли?

– Согласился… Чтобы не спорить. Впрочем, я забыл об этом разговоре, и о Ритвелде не вспоминал, пока он не явился к Кристине. Тогда пазл сложился, и я понял, кто – единственный – мог совершить это преступление.

– Кто, черт возьми?

– Веерке, конечно! Старший инспектор, вспомните, наконец, слова из показаний Кристины, вам наверняка она говорила то же, что мне. Я пропустил мимо ушей, потому что возможных кандидатов в преступники оказалось более чем достаточно, и мотивы лежали передо мной, как на тарелочке… Помните, Веерке сказал: «Я никому не нужен. Сдохну – никто не заплачет»?

– Да, – кивнул Мейден, – похожие слова действительно есть в протоколе. Я обратил на них внимание. Проблема в том, что совершить самоубийство Веерке не мог, вы это прекрасно знаете. Невозможно так вывернуть руки, чтобы…

– Да-да, – нетерпеливо сказал Манн. – Невозможно, если располагать элементы пазла так, чтобы все время находиться в пределах одной вселенной, одного мира, одной реальности.