Грехи дома Борджа - Сара Бауэр

– Вот видишь, Виоланта, – сказал он, помахав эбонитовой тростью, – я бросил вызов загадке Сфинкса – днем хожу на трех ногах.

Ясно, что его по-прежнему донимала боль в суставах, хотя он немного прибавил в весе и был уже не такой бледный, а улыбка на заросшем щетиной лице походила на пиратскую. Я вышла в сад, чтобы спокойно покормить Джироламо и отдохнуть, прислонив больную спину к теплым камням, после того как несколько часов простояла согнувшись над кухонным столом. Чезаре сопровождала свита. Секретарь, Агапито, недавно вернувшийся из Рима, и Торелла совещались о чем-то, прогуливаясь, как парочка черных воронов. Одного маленького пажа было почти не видно за горой подушек, а второй спотыкался под грузом книг и гитары. Скромная девушка с тонкими пальцами с трудом удерживала на подносе кувшин с вином и кубок, умудряясь не выронить сунутое под мышку опахало на длинной ручке.

Я присела в поклоне:

– Рада видеть вас на ногах, господин.

– У меня прибавилось сил. Посиди со мной. Представь меня своему сыну.

В лимонной рощице с видом на террасу, засаженную оливковыми деревьями, которые смотрелись как темные кулаки на фоне красной земли, для него установили кровать. Листва лимонных деревьев блестела в солнечный день, и хотя на такой высоте хороших лимонов не вырастить, зеленые плоды окутали все вокруг своим терпким бодрящим ароматом. Мы подождали, пока слуги застелют кровать одеялами и разложат подушки. Джироламо начал хныкать. Я попыталась успокоить его, погладила по головке, покрытой пушком, нашептала ласковые слова. Но я была напряжена, опасаясь, что у Чезаре кончится терпение от плача младенца и он нас отошлет прочь, к тому же мой проголодавшийся сын почувствовал запах молока.

– Я спою ему, – предложил Чезаре и прокашлялся. Он напел несколько слов какой-то колыбельной и вздохнул: – Не получается. Голос совсем ослаб.

– Голос вернется. Насколько я помню, господин, вы поете приятно для слуха.

– Во всяком случае, приятнее, чем это делает твой ребенок. Нет, две под спину, мальчик! – прикрикнул он на пажа с подушками. – И поставь вино там, где я смогу его достать, – добавил Чезаре, обменявшись со скромницей взглядом, который я предпочла бы не видеть.

– Простите. Он голоден, – произнесла я.

– Тогда покорми ребенка.

Я почувствовала, что заливаюсь румянцем.

– Иди сюда. Если я отодвинусь немного, тебе хватит места с краю. В чем дело? Неужели ты думаешь, я прежде не видел, как женщина кормит младенца? Ради Бога, женщина, заткни этот рот, прежде чем я оглохну. – Он сказал это, словно гордясь, что Джироламо способен так оглушительно орать. – А остальные пусть уйдут. Мастер Агапито, подготовьте письма, о которых мы говорили, и принесите сюда на подпись.

Суетливо кланяясь, свита удалилась, растаяла среди лимонных деревьев, словно никого и не было, а лесные эльфы создали беседку для нас, разложили подушки, надушенные кедровым маслом, книги в толстых переплетах с каменьями, приготовили серебряный кувшин с вином и прислонили к кровати испанскую гитару.

Чезаре следил за мной почти как Джироламо, с тем же голодным вниманием, пока я расшнуровывала лиф и прикладывала сына к груди, и я знала, что́ он пытается скрыть, когда застенчиво взял книгу из стопки и положил к себе на колени.

– Тебе идет одежда моей сестры, – заметил Чезаре.

– Спасибо. – Я улыбнулась ему, но он посмотрел на меня глазами, полными боли. Я протянула руку и дотронулась до его ноги. Наверное, из-за того, что его кожа была такой теплой под тонким чулком, или из-за аромата лимонов, или из-за пения птиц, словно весной, или из-за восхитительного ощущения, которое дарил мне сын, утолявший свой голод, вместо того чтобы спросить его о Лючии и разрезанных бальных туфельках, я произнесла: – Я по-прежнему люблю тебя.

Чезаре не ответил, что больше не годится для любви – здоровье не то, тело истощено, кожа содрана, – просто стянул шапочку с белого костистого черепа и провел пальцами по щетине темно-рыжих волос.

Но как только эти слова были сказана, остальные, так долго хранившиеся в душе, тоже начали рваться наружу, и я уже не могла остановиться:

– Позволь мне остаться с тобой. Я не попрошу о многом, лишь бы видеть тебя иногда. У нас могли бы родиться еще сыновья. Я буду очень осторожна, никогда не заставлю краснеть ни тебя, ни твою жену. Если хочешь, я выйду замуж, найду себе какого-нибудь почтенного старца. И не потребую от тебя верности или даже любви. Но мне бы хотелось иногда проводить с тобой ночь и просыпаться рядом. Я мечтаю лишь об одном – чтобы мне было позволено любить тебя, иначе я не смогу дышать.

Джироламо перестал сосать, закрыл глазки и сладко уснул. Вместо того чтобы привести себя в порядок, я повернулась к Чезаре, предлагая ему свое тело, свою грудь, больше не девичьи округлости, которые он ласкал в апельсиновом саду своей сестры, а налитую, полную, с нежными и затвердевшими на легком ветерке сосками. Я превратилась в прекрасную Елену или Еву, когда Адам впервые посмотрел на нее другими глазами. Воспоминания о прикосновениях Чезаре заставили мою кожу сиять. Я почувствовала его теплую тяжесть на своем животе, жесткое бедро, прижатое к моему бедру, сладостную боль, когда он проник в меня, его язык, отдающий розмарином, – и все это было таким же реальным, как в тот раз.

Несколько секунд он оставался неподвижен, и все вокруг тоже замерло, кроме моего громко стучащего сердца и солнечных зайчиков, танцующих на листве. Потом Чезаре прошептал:

– Нет. – И протянул руки, как бы отстраняясь от меня. – Неужели ты полагаешь, что та женщина, которая всю жизнь исполняла свой долг, имела это в виду, когда говорила тебе о любви? – Он посмотрел на меня с отстраненностью монаха.

Его мать говорила, что он слышит, как ползет жук по каменной плите. Наверное, он и сейчас услышал, как по мне поползли мурашки стыда. Я повернулась к Чезаре спиной и согнулась, пытаясь прикрыть наготу, но пальцы не слушались, дрожали, пока я возилась со шнуровкой и крючками.

– Прости.

– Дай мне ребенка, – произнес он, и в его голосе прозвучала доброта. Наверное, по его представлению, это и было прощение, о котором я просила.

Я повернулась к Чезаре, но не подвинулась ближе, а просто протянула Джироламо, отворачиваясь.

– Я обычно…

– Я распеленаю его, – объявил Чезаре. – Нужно убедиться, что он не кривой.

– …распеленываю его, – договорила я, и мы дружно расхохотались. – Хочешь, я это сделаю?

– Сам справлюсь.

Я засомневалась и с тревогой посмотрела, как он вытащил из-за спины одну из подушек, взбил у себя на коленях, положил на нее ребенка и стал разматывать пеленки. Чезаре действовал вполне уверенно, Джироламо даже ни разу не пискнул, а лишь смотрел немигающим взглядом на отцовское лицо, а когда освободился от пут, восторженно завизжал и написал прямо на подушку.

– О нет!

– Все в порядке, он хорошо целится. Умудрился не запачкать ни мою одежду, ни свою, – улыбнулся Чезаре и приподнял яички Джироламо кончиком пальца, после чего провел ладонью по его ножкам, словно при покупке лошади. – Нет ничего лучше, как пописать на открытом воздухе, да, Джироламо?

– Вы очень терпеливы с ним, господин.

– Что ж, вокруг всегда было много младенцев. Ты сама скоро привыкнешь.

– Для вас непривычна роль патриарха, господин.

– А я только недавно стал главой семьи, – спокойно заметил Чезаре, хрипло рассмеялся и потер подбородок свободной рукой. – Вот теперь, когда мне действительно нужна патриархальная борода, лекари оставили меня без нее.

– Мне кажется, она была чуть аккуратнее, чем у Моисея. Борода обязательно вырастет снова. К тому времени, как у Джироламо прорежутся передние зубки, твоя борода станет предметом зависти всей Италии.

– Только моя борода? Меня беспокоит избрание Папы Ртимкого, Виоланта. Делла Ровере – мой соперник, я опасаюсь его острого ума. А союзником он никогда не станет. У нас с ним почти одинаковые цели.

– Любому понтифику понадобится хороший гонфалоньер. Лучше тебя не найти.

– Но, увы, я уже раскрыл свои карты. Всем известно, что мои амбиции простираются за пределы сбора налогов, чтобы заполнить сундуки святого Петра. Делла Ровере скорее сунет скорпиона себе в башмак, чем даст мне армию. Кроме того, он, вероятно, предпочтет исполнить эту миссию сам. Не считая Ипполито, он единственный из всех знакомых мне кардиналов, кому удобнее носить латы, а не алый шелк.

– Ипполито? – Я не могла представить Ипполито в латах.

– Пусть тебя не обманывают его вкрадчивые манеры. Он любит военные действия не меньше Альфонсо. Просто умело скрывает это. Чтобы прожить в нашем мире, молодые люди должны притворяться.

– Как ты притворяешься со мной?

– С тобой я обошелся честно, насколько смог, – с обидой возразил Чезаре.

Захныкал Джироламо.

– Наверное, он замерз. Дай мне его запеленать. – Чезаре вернул мне сына, и пока я заворачивала ребенка в пеленки, наклонилась, чтобы поцеловать его в лобик и вдохнуть аромат молока, ванили и хлопка, просушенного над дымным костром. – Так кто такая Лючия?