Клеопатра - Фаина Гримберг

   — У меня нет вкуса... — промычал он.

   — Ты грубый, грубый... — мяукала она, растягивая гласные звуки...

Любовники ощущали себя не совсем людьми, а какими-то полуживотными-полубожествами... Встали поздно, солнце уже склонялось к закату. Клеопатра стояла голая, её чёрные гладкие волосы сделались совершенно всклокоченными. На полу валялась измятая роза, ещё недавно свежая и душистая, украшавшая на пиру прекрасные волосы царицы. Жёлтая шёлковая туника залита была вином, разорвана, брошена тоже на пол, как будто заурядным тряпьём была, а не самым дорогим нарядом...

Сошлись за завтраком, ещё вялые, рассматривали друг друга, на шеях, на груди — синяки — следы таких длинных, долгих поцелуев... Подымали брови и морщились в улыбках... Ели белый хлеб с сыром, инжир, пили молоко... Потом, потом, потом она смеялась, как девчонка, припадая лицом и растрёпанными, всё ещё растрёпанными волосами к своим коленям, обтянутым льняной новой туникой... Вскинула голову, подняла на воздух чашку с молоком, отпила, поставила чашку на столешницу мозаичную и заговорила стихи. Он сидел, подперев щёку ладошкой, она увидела, что у него большой лоб... Сначала она декламировала шутливо, но через несколько мгновений увлеклась...

Это было стихотворение старого поэта Гедила...

   — Свершилось: Никагор и пламенный Эрот

За чашей Вакховой Аглаю победили...

О, радость! Здесь они сей пояс разрешили,

Стыдливости девической оплот.

Вы видите: кругом рассеяны небрежно

Одежды пышные надменной красоты;

Покровы лёгкие из дымки белоснежной,

И обувь стройная, и свежие цветы:

Здесь все развалины роскошного убора,

Свидетели любви и счастья Никагора!

Это стихотворение было прочитано Клеопатрой, разумеется, на греческом языке, но лучше, слаще всего оно звучит по-русски в прелестном вольном переводе Батюшкова[71]! Такие любовные стихотворения следует переводить вольно...

Был чудный путь в Александрию. Всё было хорошо, как Вероника и Деметрий, как Вероника и Деметрий...

Было совершенно всё равно, совершенно, то есть совершенно... Везли запасы тарсского нарда. Ноги обливали тарсским нардом, под мышками мочили крепким пряным настоем мяты, лили друг на друга из больших флаконов фазелисское розовое масло... Она в шутку надевала на его руки серебряные браслеты, но то, что ей годилось для локтей, ему — лишь для запястий... В Александрии тоже было совершенно всё равно! Сколько дней она не видела сына! Подносила к самому лицу Марка свою мяукающую Баси... Он целовал кошачий носик...

   — Я не думал, что полюблю кошек!..

Она звала его «морским коньком». Он будто взлетал над её раскинутым на ложе телом, вдруг вскидывался, вставал и казался ей необычайно высоким... впивалась губами в его фалл, чуть сжимала зубы...

Он жил в Александрии, потому что ему было всё равно! Что-то там творилось в Парфии, в Риме, а ему было всё равно... Потом, потом, потом она очнулась. Вновь совещалась с Максимом. Беседовала с Аполлодором. Стала часто бывать в покоях сына. Антосу уже исполнилось шесть лет. Надо было серьёзно думать о наставнике. Советовалась с тем же Аполлодором. Он рекомендовал ей жившего при Мусейоне молодого учёного, иудея Николая из Дамаска. Она побеседовала с этим молодым человеком, нашла его ум острым, а знания — обширными. Оказалось, он в самой ранней юности бывал при дворе Иродоса. Она вспомнила тинистую речку Иордан, пески пустыни, похожие на девичьи груди... Этот юноша показал ей начатое им обширное сочинение, в котором он намеревался изложить историю всех государств, он так и намеревался назвать свой труд — «Всеобщая история»... Она снова советовалась с Аполлодором:

   — А если скажут, что я приближаю ко двору слишком много иудеев? — спросила нерешительно.

Аполлодор мило улыбнулся ей и сказал, изящно и ненавязчиво возражая, что о ней и без того достаточно говорят! Был даже и несколько вкрадчив. Она рассмеялась и назначила Николая Дамаскина вполне официально воспитателем царевича.

Она боялась, что Антоний станет ревновать её к её сыну. И даже и удивилась немного, поняв, насколько чужда Марку Антонию ревность. Он не выказывал никаких мужских капризов. Не сердился на неё, не раздражался её отлучками. Он не был ни гордым, ни тем более спесивым. Он был странным и простым в одно и то же время. Она сказала ему:

   — Не сердись, у меня бывает много дел...

Он посмотрел большими круглыми серыми яркими глазами...

   — Да, конечно, государственные дела, ты царица... — ответил на её слова очень спокойно...

Стала устраивать литературные вечера. Вспоминала свои старые стихи и старых друзей...

...Как было весело...

Весёлая компания творилась

Весёлый собирался тарарам.

Планго весёлая кружилась тут и там,

И шумная, немножко материлась...

Деметрий шёл, серьёзный молодой банкир,

Стареющий Кавафис, тоже Константин...

Аполлодор,

в красивом новом ожерелье,

входил,

размашистыми кудрями летя,

читал элегию,

кругом него разнообразные дитя

всё время непрестанно танцевались,

мальчишескими шеями вертя...

С утра болят все мышцы,

особенно плечи, предплечья, икры,

Вчера в одиночку

весь день

прилаживал в триклиниуме большое зеркало,

серебряное,

в которое гляделся тысячу лет назад

Харакс,

возлюбленный Архилоха [72]

Прекрасная элегия

устрицы дюжинами

и морских ежей, и фалернского вина...

И поднималась чуточку величественно,

и улыбалась быстро и легко

улыбкой древнегреческой летящей,

такою неизбывной и открытой...

читала и своё стихотворение:

Вот ласточка,

она летит куда-то

Она куда-нибудь вдруг прилетит.

Её моя живая кошка Баси поймать захочет,

А она летит; то есть не кошка, ласточка летит...

Ещё фалернского кувшин побольше!..

Она ему сказала: «Марк Антоний!

Не уходи! Мне ничего не надо!

Мне нужно совершенно всё на свете!»...

Он тоже часто говорил ей: «Радость!

какая ты холодная такая!..»

Да, я холодная, как будто нильский лотос,

как будто длинная египетская рыба...

И просияла милыми глазами,

и повернула гладкое лицо гречанки,

и руки развела, и вскинула вперёд ладони,

и голову с пробором в чёрных волосах

склонила, подняла,

и прямо посмотрела, улыбаясь, -

   — Но я горячая, как будто камень,

Который трогают горячими руками...

Ещё, ещё фалернского вина!..

Планго весёлая плясалась на заре

В блескучем разноцветном серебре

Трясла проколотые маленькие мочки...

Планго и вправду читала свои стихи, пританцовывая. Она была чудачка, рот её дёргался, кривился, но у неё были красивые волосы, пышные, крупно кудрявые, каштановые, читала, дёргаясь и пританцовывая:

   — Стать историей короче, чем стать географией...[73]

Читают все, вольно сидя на кожаных подушках, раскинутых на ковре. Аполлодор, глядя то добродушно, даже и ласково, а то холодно, и читает:

   — нашёлся обрывок папируса Гиерокл с Евплией из

Тарса и там Аристид Пакис

подумать только никого пора продать наследственный