Правда фронтового разведчика - Татьяна Алексеева-Бескина

Так и мое детство в военные годы — тогда все было вне обсуждений, иначе быть не могло. Наш вклад во «взрослое» дело был прост и ясен, как дыхание. Но только из сорокалетнего далека можно удивляться силе духа, убежденности, что ли, ответственности детей, которые без понуканий, внушений, едва прожив десять лет, стояли рядом со взрослыми, делали нужное дело. Никто нас не призывал, не агитировал, не читал политинформаций, но мы знали — это касалось и нас! Мы не читали газет, радио было не в каждом домике, в кино попадали не часто, но больше всего нам нравились «Боевые киносборники». В нас это было «от корня», вроде бы само собой. Способны сегодняшние десятилетние принимать решения, действовать, подчиняться необходимости? Наверно, многие могут, но эта гигантская сила начинающегося человека чаще всего спит, действует лишь небольшой ее пласт — учеба. Развлечения — и все! Почему? Почему нужны экстремальные условия, чтобы все проявилось? Или мы просто не доверяем детям, ждем, когда можно будет с них спрашивать? Время может и проскочить. Когда уже и не спросишь, не отложится нужный пласт в сознании. Так-то!

Немногоо другом, о памяти. Когда мы с Игорем и дочкой ездили по его фронтовым местам, дочка с огромным интересом участвовала во всех его встречах с однополчанами, лазила по окопам бывших передовых, где воевал папа. Его рассказы были для нее огромным событием, оценить которое мы даже сразу не смогли. Дочка очень сожалела, что в свое время дедушка, тоже ветеран войны, не рассказывал о тех годах, о 41 — м, о боевых своих орденах — за что их получил. Тогда еще стеснялись «хвастаться», как казалось ветеранам. А сейчас уже его не расспросить…

А ниточка тянется из истории. Но во всех ли семьях знают о дедах, о прадедах. Горький вкус истории может передаваться только от живых к живым. А их все меньше… Книги? Кино? Лучше один раз услышать, увидеть ветерана!

Тропинка вывела за угол института. Дом — стоит! Врос в землю, покосился, маленький стал. Какая-то контора в нем. Входить не надо. Прах трогать не пристало, прах времени! А посмотреть можно. Заглянуть в щелочку, в далекое детство. Дом когда-то назывался «двухсоткой» — на двести студентов общежитие, а жили преподаватели. Была и «семисотка» — двухэтажное, деревянное — «под» конструктивизм, с затейливой планировкой. Где оно? Срыли? Сгорело? По нему прошла железная дорога с моста.

Хорошо, что весной вечера уже светлые. Вперед — по уличкам, переулкам. Вот еще одна памятная школа — там был госпиталь, там давали концерты раненым. А там еще одна школа, куда развели «мальчиков» и «девочек». Но и там, и там в школах учили кидать гранаты, разбирать трехлинейку, делать перевязки… Это в четвертом-то классе.

Дела служебные, командировочные, срочные, и все-таки бегом в дом культуры, где выставлен тот самый макет города XIX века — один к пятидесяти. Макет — в цветах и красках. Бог мой, красота-то какая. Колокольни, купола, монастырь какой необычный, а подворье у речного вокзала!.. Неужели это его остатки на площади? У причалов на набережной стоит «Святой Фока», рядом — плавучий кран, паровой, судя по трубе. И набережная с ряжами. В окошках домиков занавески, в комнаты заглянуть можно. А вот подошел и автор этого произведения, иначе не назовешь. Инженер, ветеран войны. Пенсионер. Увлекся. Огромный труд — материалы архивов, старинные открытки, переписка, отыскание старожилов. И т. п.

— Как же вы восстанавливали масштаб зданий, улиц, а тем более цвет застройки, куполов?

— Да вот архивы, старые открытки. Остатки цвета — при ремонтах. Осталось кое-что от XIX века.

— А церкви, купола?

— Открытки, архивы, книги…

Макет занимает огромную площадь — в длину метров двадцать, до полутора метров в ширину и две береговые улицы в глубину от реки. Площади, причалы, скверы, кабаки, фонари — все есть. А хорош был портовый город. Веселый, сказочный по силуэту, куполам, колокольням. А уж колоколами гудел, видно, знатно!

— «Святой Фока» откуда?

Оказывается, именно тут он швартовался перед полярным плаванием. Плавучий кран пригнали сюда англичане перед Первой мировой. Кран до сих пор работает в порту!

— Помогают вам, например, школьники?

— Сначала все сам, а теперь помощников много… Да как не помогать, год юбилейный, шутка ли, 400 лет городу исполняется!

В историю нужно заглядывать, и почаще. В свою ли, города ли, государства.

Третья производная, или Эпилог к «Эпилоry после эпилога»

Игорюшик, Пушенька, здравствуй в памяти моей, приветствую тебя! Так или иначе, разговариваю с тобой каждый день, а сегодня собралась ставить точку в нашей с тобой книжке «Выпало — жить!», и поэтому сегодняшний разговор превращаю в эпистолу и доверяюсь верной пишущей машинке.

Размышляя о том, чем завершить эти рассказы о тебе, обо мне, о нас, решила просто написать тебе письмо. Жанр эпистолы вымирает. Люди теряют способность формулировать мысли на бумаге, самом верном носителе, как нынче говорят, информации. Общение по телефону, который есть сейчас чуть ли не у каждого, прозвучало и улетучилось, растаяло — ни душе, ни сердцу. А строчки письма — они теплые, к ним можно прикоснуться, перечесть много раз. Телефон скорее разъединяет, делает связь эфемерной, ненадежной, сдуваемой временем. Письмо лежит годы, десятилетия и того дольше.

Первую часть книги — твои фронтовые рассказы я набрала на компьютере со всеми твоими замечаниями, дополнениями, все, что ты успел сделать. А вторую часть "Эпилог после эпилога» написала потому, что если выпало жить тогда, тем более тебе после 45-го, то как? Как живут люди, если война выпустила их из своих костлявых лап?

Эта рукопись — память о тебе, о нас. Для детей, внуков, а тем более для уже появившихся правнуков — это далекая история, как для меня Георгиевские кресты прадеда из 1854 года. Мы с тобой родились не просто в прошлом веке, а в прошлом тысячелетии. Годы перелистываются стремительно, как страницы увлекательной книги. Жить — это значит поспевать вписываться в новые времена, в новые ритмы, темпы.

Смешно, но летом как бы прокатилась в машине времени, заглянула в будущее. В Питере, ты знаешь, бываю редко, хотя до города час электричкой, больше работаю на даче, времени жалко. Тема продвигается, несется дальше, надо спешить… довести ее до ума. Выезды преимущественно целевые — на выставку, к детям, друзьям, и достаточно редко.

Для тебя существовал другой Ленинград, Петербург. Ты бывал тут нечасто. А для меня он мой, с самого детства. И вот теперь, без тебя, вышла как-то из метро на «свою» Кирочную, где стоит моя школа, и пошла к «своему» Литейному. Улица та же, дома те же. Но лицо улицы — витрины, рекламы, асфальт, люди, ярко, броско одетые, шагающие энергично, независимо, и «божьи одуванчики», сохранившиеся после далекой уже блокады, после войны, задумчиво шествующие по тротуару. Они вписались в этот новый Ленинград — Петербург, он их не удивляет. А я, покинув город в 70-е, тут уже — из прошлого. Детство, студенчество — это так давно. И новый Петербург уже не мой, будущий для человека 50—60-х годов. Моя школа, дореволюционная гимназия, стала такой маленькой. Кирха, до войны ставшая кинотеатром «Спартак», зияет пустыми окнами после пожара. Дворики, где скакали в классики по сухому весеннему асфальту, пустынны. Вон там происходило то, а тут вот — это… десятки лет назад Литейный проспект — улица детства. Дом мой довоенный, старый, с двором-колодцем, рядом дворец с кариатидами, теперешним лекторием. Прогулки в Летний сад по Фонтанке, на которой всегда стояли баржи. На повороте к цирку, на пустыре у брандмауэра, был дровяной склад — базар с кубометрами сложенных плах. По черной лестнице дворник носил дрова для печек в комнатах и для плит на кухнях, которые топили редко. На коммунальной кухне жужжали примусы, светились керосинки нескольких семей. Из детства запомнились испуганные глаза мамы: дом прокуратуры, ночью кого-то «взяли». С довоенных лет помнится магазин, где продавали все для пчеловодов. Торгует медом и сегодня. А за ним «мой» детский сад.