Корабль-греза - Альбан Николай Хербст

Tung sjø[64], сказал викинг, но больше, пожалуй, себе самому. Поэтому он сказал это по-норвежски. И продолжал смотреть через серое море. Смотрел на горизонт. За его спиной пробежали, в синих брюках и темных дождевиках, двое корабельных служащих, чтобы спустить воду из плавательного бассейна. И тут, снова повернувшись к сеньоре Гайлинт, викинг твердо, но тихо произнес: Heavy seas, heavy seas[65]. Так что я еще услышал, как она воскликнула: Ну, детки, то ли еще будет! И подала какой-то знак адъютанту. В тот же миг я очнулся перед дверью своей каюты. Ее отпирал молодой человек, которого я еще никогда не видел.

Очевидно, он заменил Патрика как санитар. Лучше, сказал он, чтобы вы сейчас оставались внутри. Хотя корабль уже утихомирился. Качка определенно прекратилась. Затишье перед бурей, подумал я и поэтому не стал протестовать.

Закатив меня внутрь, он огляделся. Если позволите, сказал он, и взял с тумбочки бутылку с водой. Он положил ее на свободную кровать, под одеяла. Потом осмотрелся в ванной комнате и вышел оттуда с какими-то разрозненными предметами. Их тоже сложил под одеяла.

Потом он заметил маджонг. А вот это, сказал, и вправду опасно. Если упадет. Так что он потянулся к полке и снял с нее этот действительно нелегкий сундучок. Он его зафиксировал на полу, между тумбочкой и второй кроватью. Теперь он не мог бы сдвинуться с места, а если и сдвинулся бы, то ничего страшного. Но поскольку он, возможно, держал сундучок слишком наклонно, дверцы раскрылись – и два выдвижных ящика выскользнули наружу.

Что это? – спросил он, но, казалось, не ждал ответа. Он вынул одного воробья, повертел перед глазами и снова положил на место. Чудо как красиво, сказал, прежде чем снова задвинул и этот ящик, и другой тоже. Фейноласточкиноперьевая древесина, подумал я, когда он закрыл сундучок с маджонгом. Но он еще раз провел четырьмя пальцами по полированной верхней поверхности. Мне этот жест показался настолько чутким, что я тотчас понял: не сеньора Гайлинт, а он должен получить воробьиную игру. Так сильно он с первого взгляда ее полюбил.

Сеньора Гайлинт меня поймет. Только вот я, само собой, не знаю его имени. Но если мне повезет, он сам сообразит, что должен представиться. Довольно невежливо с его стороны, что он этим пренебрег. Хотя я и не уверен, что дело обстоит так. Может, я снова был погружен в свои мысли. Ведь Храм все еще закрыт. Потому что ночью, когда мне должно было бы хватить для этого сил, его все-таки не пришлось открывать. Ведь Aiuto! еще прежде смолкло. Потому что этому крику хватило уже жеста как такового. Того, что ему показали: другие не одиноки. Если ты показываешь им это, он тотчас отступает.

Еще этот стыд. Как все это неприятно! Если ты все же захотел умереть. И потом ведешь себя так. Мало того, что ты действовал несоответственно. Ты вообще не действовал, а лишь реагировал. И даже этого не было. Такое беспомощное выжидание даже не назовешь реагированием. Но вся смехотворность случившегося вторично отправила тебя в нокаут. Пусть даже всего лишь душевно. Хотя что это значит, «всего лишь» и «душевно»?

А между тем еще очень долго все оставалось спокойным. Обычный шторм в моей каюте, так или иначе, едва ли был бы слышен. Пока он не превратился бы в ураган. Но даже и в таком случае ты еще слышишь шум кондиционера. Слышишь, через динамик на потолке, оповещения. Слышишь непрерывный писк. Слышишь корабельную сирену или думаешь, что слышишь ее. Слышишь, как впереди вдруг ударил колокол. У него было вырвано било. С такой мощью обрушилось море на бак. Бискайский залив, подумал я в начале. Я должен понять Бискайский залив.

Однако вскоре я уже не думал о шторме. Так что он застал меня врасплох, когда швырнул об стену и вон из кровати. Потому что корабль лег на другой галс. И раздался треск, скрип, стон, грохот. Как будто он вот-вот разломится. Во всяком случае, так это воспринималось на слух, как я теперь, уже во второй половине дня, припоминаю. Когда мы снова сидим вместе возле столика для курильщиков и нам не хочется смотреть друг на друга. Ведь все мы, обладающие Сознанием, испытали точно такой же страх, как и любой пассажир. Все же я убежден, что и офицеры его испытали. Этого они, конечно, не вправе никому показывать, и уж тем более пассажирам, но главное – они не должны признаваться в этом себе. Ведь страх лишает способности действовать. Или принуждает действовать совершенно неправильно. И тогда корабль идет ко дну. После чего наш страх перестает быть страхом. Потому что мы в самом деле становимся утопленниками.

Поэтому моя дрожь, скорчившаяся на полу перед воробьиной игрой, выжидала – хныча, да, хныча, – когда же наконец прозвучит сигнал бедствия. Семь коротких звуков и один длинный. Тотчас через громкоговорители на потолках кают кто-то объявит, что мы должны соблюдать спокойствие. Это, дескать, сейчас самое главное. Пожалуйста, соберитесь в лаунж-холле. Не забудьте свои спасательные жилеты. И как мы их примеряли.

Запомнил ли я всё тогда? Учебная тревога была так давно!

Необходимо убедиться, что все собрались. Прежде чем мы начнем рассаживаться по спасательным шлюпкам. Номер своей посмотрите, пожалуйста, в бортовой карте.

Если вы его забыли.

А где она у меня?

Только для меня при такой качке-раскачке в любом случае было бы невозможно добраться до жилета. Он лежал внизу, я это знал, в шкафу. Вероятно, именно туда, вниз, я засунул и другие тетради. Теперь они опустятся на дно вместе со мной, пропадут навсегда, даже если кто-то придет, чтобы меня вызволить.

Мне было так плохо, что это даже не назовешь плохим самочувствием. Она, эта дурнота, превосходила всякую дурноту, была второй стадией болезни. На первой ты испытываешь страх, что умрешь, на второй – что не сможешь умереть. Это чистейший, оголенный страх. Ничего из того, что ты прежде думал об умирании, больше не соответствует действительности. Как бы ты ни был к нему готов. Все становится сплошным – нет, не блеванием, а выблевыванием-себя-самого. Пока ты не оказываешься лежащим в собственной блевотине, от которой уже почти задохнулся, закупоренный кислотной жижей и ничем больше. И мочу ты тоже больше не можешь удерживать, только еще хочешь, вместе со всем этим, извергнуться из себя самого. Но продолжаешь по-прежнему сидеть на полу, скорчившись и обхватив руками колени.