Ложится мгла на старые ступени - Александр Чудаков

Предметом его постоянного удивления были обрывочные сведения Антона из литературы и истории. «Ты на десять лет младше меня! Почему я этого не знаю? Программа у всех одна, да и учился я в промышленном городе, а ты почти в деревне!» Антон в свою очередь удивлялся, как много тот знает всего, о чём он только читал или слышал; Морячок был его Вергилием по целым кругам жизненных вопросов, включая половые. Был он весельчак, добряк, всем давал деньги в долг – на книжке у него была некоторая сумма, заработанная в шахте.

– Теорию стоимости изучил? – спросил Антон.

– Не до конца. Представляешь, оказалось, что и у Маркса есть ошибки! В Омске – я сейчас там работаю в газете – познакомился с одним старичком, из ссыльных. Среди них бывают, знаешь…

– Бывают, ох как бывают…

– Он экономист. Бывший. Так вот, он говорит: Маркс всеобщее свойство товара выводит из того, что все товары – продукты труда. Но это неверно! А необработанные земли, леса? А территории, какой-нибудь дикий остров, который получает страна-победительница наряду с денежной контрибуцией? А частная собственность? Да она не связана прямо с эксплуатацией человека человеком!..

Морячок был единственный, с кем в их комнате можно было откровенно поговорить о советской власти. Другие этим не интересовались, а со спавшим на второй койке Толей Филиным, который интересовался, Антон чуть не по дрался. Толя окончил с отличием Курское педучилище, близко к тексту знал «Краткий курс» и продолжал свято верить. В его экземпляре чернилами была подчёркнута почти каждая строка; Антон сказал, что проще подчёркивать неважное – меньше работы.

– Неважное? – вскипел Филин. – Может, ты забыл, кто написал четвёртую главу?

Но в комнату без стука вошёл комендант (он считал своей обязанностью делать так, если слышал разговор в повышенных тонах), и ссора затухла. Драка началась в другой раз, и тоже в связи с автором четвёртой главы.

– А кого посылали на самые ответственные фронты? – наскакивал Филин на Антона. – Царицын, Варшава! А десять сталинских ударов? А индустриализация, коллективизация!

– А миллионы в лагерях?

– Наслушался в своем контристском городе, где и детские анекдоты были антисоветские! (Он намекал на привезённый Антоном анекдот: «Даже в годы фашистской оккупации Тимур и его команда продолжали рисовать звёздочки на домах, из которых кто-то ушёл в Красную Армию»). Откуда ты знаешь, сколько сидело? Сидел, кто надо! – Филин кинулся с кулаками, Антон успел пихнуть его в грудь, но Морячок твёрдыми пальцами взял каждого под горло и толкнул в разные стороны.

Когда через два года все вернулись после чтения доклада Хрущёва на двадцатом съезде, Филин, не вступая ни с кем в разговоры, долго мрачно курил у окна, потом лёг и укрылся одеялом с головой.

Но больше поражали те, кто, не учась в Курском педучилище, верили во всё, говорили, что ничего не знали о лагерях, что нет дыма без огня или что вот меня же не посадили. Это были взрослые, даже пожилые люди, всю жизнь жившие в Москве.

…Всё шло путём: в фойе что-то декламировал Саша Сысаев, обитатель третьей койки, по поводу коей при заселении возник спор. Саша сказал, что он поэт, стихи пишет лёжа в постели, как Пушкин, и ему необходима койка у окна. И тут же прочитал свою поэму «Раб»:

Чутко дремлют Тибра волны,Семихолмный город спит.Безучастно и безмолвноХор светил с небес глядит.Спят чертоги ПалатинаС гордой цепью колоннад,И в лачугах ЭсквилинаБуйство, труд, беспутство спят.Но не спит в сырой темнице,Плачет, бьётся в эту ночь,Будто в тесной клетке птица,Христианка, Рима дочь.

Далее повествовалось о том, как завтра ныне немые стогны града заполнит зрелищ жаждущий народ, квириты получат своё любимое зрелище: бой гладиаторов со львами. И одним из этих гладиаторов будет возлюбленный бьющейся христианки. Потом перелагалась известная легенда о беглом рабе, который в пустыне встретил льва. Лев сотрясал рёвом окрестности: в передней лапе у него была огромная заноза-щепка, которую раб и извлёк. Раба вскоре поймали, льва тоже. Когда раба выпустили сражаться со львом, лев оказался тот самый; как котёнок, лёг он у ног раба.

И с благодарностью немоюЛев руку смуглую лизал —Так море пенною волноюЦелует цепь прибрежных скал.

После этого никто не стал возражать, чтобы Саша занял койку у окна, хотя Антону очень хотелось поставить одно условие: заменить в последнем стихе слово «целует» на «лизает».

На четвёртой койке жил Вася Весовщиков из Киржача. К нему иногда приезжала мать, привозила треть мешка картошки и пирожки в тряпице, тоже с картошкой. Отдыхала, знакомо положив на колени руки, похожие на тёти-танины. «Работали дояркой?» – спросил Антон. «В войну. А ты как узнал?»

Вася обладал феноменальной зрительной памятью. Размеров она была таких. Уже отцом взрослого сына Василий Онуфриевич, будучи в турпоездке в Праге и сидя с руководителем группы в кафе, вдруг сказал: «Эта официантка двадцать лет назад работала в летнем чешском кафе “Прага” в московском парке “Сокольники”». – «Заливаешь». – «Пари?» – «Полдюжины “Будвара”». Спросили. Она действительно в то лето там работала. Руководитель зашептал, что с такой памятью надо служить известно где и что может порекомендовать. Но Вася сказал, что у него другая дорога. Дорога Васиной памяти привела его после школы прямёхонько на китайское отделение. Иероглифы он щёлкал как семечки; когда его как самого успешливого студента отправили на три года в Пекинский университет, он поражал китайцев знанием редких и количеством; кроме того, выявилась и другая его способность – с исключительной точностью имитировать сложную мелодику китайской речи.

Но Вася на этом не остановился. Благодаря многолетнему упорному упражнению лицевых мускулов в китайском направлении, его физиономия постепенно настолько окитаилась, что пекинский милиционер перед резиденцией советского посла принял его за своего. (К этому, правда, были обстоятельства предрасполагающие: как у многих насельников рязанско-московско-владимирского ареала, у Васи в спаде скул и разрезе глаз брезжило что-то отчасти монголоидное, видимо облегчавшее задачу.)

А чрезвычайный посол вызвал Васю вот зачем. Ему донесли, что талантливый студент сильно подружился с китаянкой Вань Лань. Намекнув, что выдаёт ради Васина блага государственную тайну, посол по-отечески предостерёг его: отношения с КНР всё ухудшаются, и если не поздно, отношения с её гражданкой лучше прекратить. «Поздно», – сказал Вася.

Мы и без посла знали про охлаждение великой дружбы: стали исчезать китайские плащи, рубашки и замечательные огромные термосы. Китайцы, коих, по непроверенным данным, в МГУ было 20 % (мы этой цифре верили – уж очень они всё заполонили, а Морячок даже подвёл научную базу: в мире каждый пятый – китаец, значит и в университете тоже), всё чаще ввязывались в споры, обвиняя нас в буржуазном перерождении. Одевались они в одинаковые маоцзедунки из синей дабы, очень похожие на сталинки-маленковки, строем ходили в столовую, по вечерам собирались в коридоре и что-то долго хором скандировали. В комнату № 9 подселили китайца, который каждое утро декламировал: «Самое дорогое у человека – это жизнь. И прожить её надо так…»

Васе удалось вывезти свою Вань Лань в Москву. Тут он сделал большую ошибку, свозив её в Киржач. До этого китаянка твёрдо верила в буржуазность СССР и мечтала в эту буржуазность окунуться. Но бедность, в которой жили Васина мать и её родичи, поразила даже дочь китайского кули и внучку рикши. Ошибка усугубилась другою – для развлечения Вася сводил её к своим знакомым, нашим однокашникам: дочери главного режиссёра одного из московских театров, сыну советника посольства в Вене и ещё к кому-то такому же.

– Все богатые, – печально мотала головой из стороны в сторону китаянка, – один Васия бедный.

Однако дела у них вскоре поправились: жена устроилась в поликлинику МГУ, где открыла кабинет иглотерапии. Список лечимых ею болезней впечатлял: от астмы и язвы желудка до бесплодия и импотенции. По предпоследнему пункту к ней как-то не обращались, но зато по последнему – на удивленье активно и почему-то исключительно арабы. Вася тоже стал подрабатывать – на радио, где с замечательной китайской интонацией обличал перерождение (левое) китайских коммунистов.

Я пришёл к ним в гости в высотное здание, где им дали блок в общежитии. Вася похудел.

– Да нет, не болен. Чуть заперхаю, моя китаёза воткнёт две иглы в подколенку – и наутро как огурчик. Просто – замучила она меня своей азиатской страстностью.

– Тссс! Слышит же!

– Не поймёт. Русский у нас хорошо будет знать Антошка.

Антошка, упитанный раскосый трёхлетний младенец, знал по-русски пока только слово «дыва», которому научился в детском саду при делёжке сахара.

Через год они отбыли в Ялту, куда Васю пригласил тамошний «Интурист» для работы с японцами. Однако на этом поприще удача не сопутствовала ему: заслав группу служащих концерна-гиганта «Мицубиси» на водопад Учан-Су, он забыл прислать туда обратный автобус; дисциплинированные японцы ждали на шоссе под крымским солнцем два часа, но потом на такси и попутках стали подаваться в город; Васю уволили.