Лавка дурных снов (сборник) - Стивен Кинг

II

Пансионат «Озерный вид» был построен в виде буквы U с общим залом отдыха в ложбине между двумя «рукавами», в которых размещались «жилые номера». Каждый номер включал в себя гостиную, спальню и санузел, оборудованный поручнями и стулом для душевой. Такие номера стоили недешево. Хотя многие из «постояльцев» страдали недержанием (Дэйв сам стал испытывать подобные ночные конфузы вскоре после того, как ему исполнилось восемьдесят три года, и держал в шкафу на верхней полке памперсы для взрослых), пансионат не относился к тем заведениям, где пахнет мочой и хлоркой. Номера комплектовались спутниковым телевидением, в каждом крыле имелся буфет, а дважды в месяц устраивались праздники с дегустацией вин. С учетом всего этого, думал Дэйв, не самое плохое место, чтобы дожить свой век.

Сад между жилыми крыльями сверкал буйными, почти экстатическими красками начала лета. Среди зелени вились дорожки, весело бил главный фонтан. Цветы похвалялись своей красотой, но как-то благовоспитанно и ухоженно. Тут и там стояли внутренние телефоны, на случай если кто-то из гуляющих вдруг начнет задыхаться или почувствует немоту в ногах. Позже «постояльцев» здесь прибавится, когда те, кто еще не встал (или когда собравшиеся в общем зале окончательно насытятся болтовней «Фокс ньюс»), выйдут насладиться погожим деньком, прежде чем начнет припекать, но пока что сад был в распоряжении Дэйва и Олли.

Как только они миновали двустворчатые двери и осторожно спустились по ступенькам с мощенного плиткой широкого внутреннего дворика, Олли остановился и начал что-то искать в кармане клетчатой спортивной куртки. Вынул серебряные карманные часы на толстой серебряной цепочке и протянул их Дэйву.

– Я хочу, чтобы ты взял их. Это часы моего прадеда. Судя по гравировке под крышкой, он то ли купил их, то ли получил в подарок в тысяча восемьсот девяностом году.

Дэйв с изумлением и ужасом уставился на часы, качавшиеся, словно маятник гипнотизера, в слегка дрожавшей руке Олли Франклина.

– Я не могу их принять, – произнес он.

Терпеливо и снисходительно, словно наставляя ребенка, Олли ответил:

– Можешь, если я их тебе отдаю. Я же видел, как ты ими восхищаешься.

– Но это семейная реликвия!

– Именно так, и мой брат заберет их, если они останутся в моих вещах, когда я умру. Что я и сделаю, причем довольно скоро. Возможно, сегодня ночью. В ближайшие несколько дней – наверняка. – Дэйв не знал, что ответить. Олли продолжил тем же терпеливо-снисходительным тоном: – Мой брат Том не стоит даже пороха, который потребуется, чтобы запулить в его задницу. Ему я этого никогда не говорил, это было бы жестоко, но тебе говорил, и не раз. Разве нет?

– Ну… да.

– Я тянул и содержал его, а он тем временем развалил три дела и два брака. Полагаю, это я тебе тоже говорил много раз. Разве нет?

– Да, но…

– Я преуспевал и удачно вкладывал деньги, – продолжил Олли, трогаясь с места и принимаясь выстукивать тростью свой личный код: тук, тук-тук, тук, тук-тук-тук. – Я принадлежу к пресловутому одному проценту, столь поносимому либеральной молодежью. Это позволило мне комфортно прожить здесь последние три года, не переставая играть роль подушки безопасности для моего младшего брата. Слава богу, для его дочери мне эту роль играть не приходится. Судя по всему, Марта сама зарабатывает себе на жизнь. Что отрадно. Я составил завещание, правильно и по всей форме, и в нем я все сделал правильно. По-семейному правильно. Поскольку у меня нет ни жены, ни детей, все отойдет Тому. Кроме этого. Это – тебе. Ты был и остаешься моим хорошим другом, так что, пожалуйста, прими эти часы.

Дэйв задумался, решил, что вернет их, как только его друг перестанет терзаться предчувствиями смерти, и взял часы. Открыл крышку и с восхищением посмотрел на циферблат. Часы показывали шесть двадцать две – минута в минуту, насколько он мог судить. Секундная стрелка бегала по собственному маленькому кругу над цифрой 6.

– Их несколько раз чистили, но ремонтировали лишь однажды, – продолжил Олли, возобновив свой неспешный променад. – По словам дедушки – в тысяча девятьсот двадцать третьем году, когда мой отец уронил их в колодец на нашей старой ферме в Хемингфорде. Представляешь? Им больше ста двадцати лет, а чинили их только один раз. Сколько людей на земле могут похвастаться этим? С десяток? А может, всего пятеро? У тебя два сына и дочь, верно?

– Верно, – ответил Дэйв. В последний год его друг слабел прямо на глазах, от волос остался лишь младенческий пушок на покрытом старческими темными пятнами черепе, но голова у него работала чуть лучше, чем у Ольги. Или у меня, признался он самому себе.

– В моем завещании этих часов нет, но они должны фигурировать в твоем. Уверен, что ты в равной мере любишь всех своих детей, ты из этой породы, но симпатия – это совсем другое, так ведь? Оставь их тому, кому симпатизируешь больше всех.

Значит, Питеру, подумал Дэйв и улыбнулся.

В ответ то ли на улыбку, то ли на мысли Дэйва Олли немного растянул губы, обнажив оставшиеся зубы, и кивнул.

– Давай-ка присядем. Я что-то выбился из сил. Теперь это случается быстро.

Они устроились на скамейке, и Дэйв попытался вернуть часы. Олли нарочито театральным жестом выставил руки вперед. Это выглядело весьма комично, и Дэйв рассмеялся, хотя понимал, что дело серьезное. Куда серьезнее нескольких пропавших элементов пазла.

Восхитительно пахли цветы. Когда Дэйв Калхаун задумывался о смерти – совсем уже близкой, – он больше всего сожалел о грядущей утрате целого мира ощущений и его обычных радостей. Вид ложбинки меж женских грудей. Соло на ударных Кози Коула. Вкус лимонного пирога с меренгами. Аромат цветов, которых он не мог назвать, но которые его жена перечислила бы без запинки.

– Олли, возможно, ты и умрешь на этой неделе. Видит бог, здесь все одной ногой стоят в могиле, а другой – на банановой кожуре, но ведь никто наверняка не ведает ни дня, ни часа. Не знаю, может, тебе приснился дурной сон, или черная кошка перебежала дорогу, или еще что, но все эти предчувствия – полная чушь.

– У меня не просто было предчувствие, – ответил Олли. – Я его видел. Я видел мистера Симпатяшку. За последние две недели он появлялся несколько раз. И всегда все ближе и ближе. Очень скоро он зайдет ко мне в комнату – и конец. Я в общем-то не возражаю. Даже жду этого визита. Жизнь – прекрасная штука, но когда живешь слишком долго, устаешь раньше, чем она закончится.

– Мистер Симпатяшка, – повторил Калхаун. – Что еще за чертов мистер Симпатяшка?

– Это не он сам, – произнес Олли, словно не слышал вопроса. – Это его некое совокупное представление, образ. Квинтэссенция времени и места, если угодно. Хотя когда-то реальный мистер Симпатяшка действительно существовал. Мы с друзьями так прозвали его в тот вечер в клубе «Хайпокетс». Я так и не узнал его настоящего имени.

– Что-то я не понимаю.

– Послушай, ты же знаешь, что я гей, так ведь?

Дэйв улыбнулся.

– Ну, по-моему, все твои свидания закончились задолго до того, как мы познакомились, но да, я это понял.

– По эскотскому галстуку?

По твоей походке, подумал Дэйв. Даже с тростью. По тому, как ты проводишь рукой по остаткам волос, а потом смотришься в зеркало. По тому, как ты закатываешь глаза, глядя на женщин в телесериале «Настоящие домохозяйки». Даже по натюрмортам у тебя в комнате, которые отражают некую временную шкалу твоего увядания. Когда-то ты, наверное, был талантлив, но теперь у тебя трясутся руки. Ты прав: от жизни устаешь раньше, чем она закончится.

– Помимо всего прочего, – ответил Дэйв.

– Ты когда-нибудь слышал, чтобы кто-то говорил, что слишком стар для американских военных авантюр? Во Вьетнаме? В Ираке? В Афганистане?

– Конечно. Хотя обычно все говорят, что слишком молоды.

– СПИД был настоящей войной. – Олли рассматривал свои заскорузлые руки, из которых утекал талант. – И для нее я был вовсе не стар, поскольку для войны на твоей родной земле нет стариков, верно?

– Полагаю, что так.

– Я родился в тысяча девятьсот тридцатом году. Когда СПИД был обнаружен и клинически описан в Соединенных Штатах, мне исполнилось пятьдесят два. Я жил в Нью-Йорке и работал свободным художником для нескольких рекламных агентств. Мы с друзьями по-прежнему иногда тусовались по клубам в Гринвич-Виллидж. Не в «Стоунуолле» – мафиозном притоне, – а в других местах. Как-то вечером я стоял у заведения «Питер Пеппер» на Кристофер-стрит, на пару с другом раскуривая косячок, когда в клуб вошла компания молодых людей. Симпатичные ребята в обтягивающих бедра расклешенных брюках и рубашках, которые тогда носили все подряд, ну, с надставными плечиками и зауженной талией. В замшевых ботинках с наборными каблуками.

– Ребятишки-симпатяшки, – сострил Дэйв.

– Да, но не тот самый симпатяшка. И тут мой лучший друг – звали его Ной Фримонт, он умер в прошлом году, я ездил на похороны – повернулся ко мне и сказал: «Теперь они нас даже не замечают, да?» Я согласился. Тебя замечали, если в твоем кармане шуршали деньги, но мы были слишком… щепетильны в этом смысле, если можно так выразиться. Платить за это считалось унизительным, хотя кое-кто из нас иногда прибегал к такому способу. Однако в конце пятидесятых, когда я только приехал в Нью-Йорк…