Метеоры - Мишель Турнье

………………………

Я немного вздремнул после посадки в Орли, за это время произошла миграция пассажиров, часть из них вышла, другие взошли на борт, чтобы лететь с нами. Сейчас справа от меня сидела миниатюрная блондинка, с тонким, правильным и прозрачным лицом. Она извинилась за то, что села рядом со мной, мы обменялись быстрыми взглядами. Зажегся ли в ее глазах огонек «узнавания»? Я не уверен. Все же что-то в этом роде промелькнуло в ее глазах, но что — точно я не мог бы определить.

Опять посадка, на этот раз в Лондоне. Новое движение выходящих и прибывающих. Столько остановок! Можно представить, что едешь в колымаге по маршруту Плансое-Матиньон, останавливающейся в каждом городишке, только тогда солнце не висело неподвижно в небе, а это большая разница. Моя соседка не тронулась с места. Полетит ли она со мной до Токио или покинет меня в Рейкьявике? Я буду жалеть о ней, ее присутствие доставляло мне радость, от нее исходило ощущение легкости и свежести. Я попытался, скосив глаза, прочитать наклейку на дорожной сумке, которую она поставила у ног, у меня было полно времени, чтобы прочитать наконец: «Сельма Гуннарсдоттир, Акурейри Ис». Ясно. Она скоро сойдет. Как будто догадавшись о ходе моих мыслей, она неожиданно мне улыбнулась — в ее глазах мелькнул огонек мнимого узнавания — и внезапно сказала с русалочьим акцентом:

— Это смешно, но вы похожи на одного человека, с которым я не знакома!

Фраза странная, противоречивая, но она так соответствовала огоньку мнимого узнавания, что я не удивился. Она рассмеялась, ее насмешила абсурдность ситуации, и все же она была разочарована моей реакцией — удивление было умеренным, вежливым, приветливым, но не больше. Знаете ли вы, милая Сельма, что Беп не шутит с такими вещами? Чтобы скрыть смущение, она вытянула шею по направлению окошка, у которого я сидел. Зияния в белом ковре облаков открывали каменистый архипелаг, изобилующий вулканами.

— Это Фарерские острова, — прокомментировала она. Потом она добавила, как бы извиняясь за учительскую интонацию: — Я, знаете ли, профессиональный гид.

И она восстановила все потерянные позиции, выплеснувшись в неожиданной откровенности:

— Перед посадкой в Лондоне вы четверть часа маневрировали глазами, чтобы прочитать мое имя и мой город на наклейке моей сумки. А вот я знаю, я знаю, что ваша фамилия Сюрен.

Ну, нет! Я решительно не желаю быть втянутым в кокетливую перепалку. Я нажал на кнопку и, опустив спинку кресла, откинулся назад, устремив глаза в потолок и как бы намереваясь уснуть. Она сделала то же самое и замолчала, теперь мы походили на уснувшую чету. На моих часах было 22.30, солнце все так же неподвижно висело, подвешенное над морем, искрящимся как медная пластина с тонкой чеканкой. Облака исчезли. Мы достигли уровня гипербореев, вневременная сущность которой выражалась и в исчезновении облаков, и в стоянии солнца.

— Я знаю, что ваша фамилия Сюрен потому, что мой жених писал мне о вас. Он мне даже прислал фотографию, где вы с ним. Я думала, вы все еще в Исландии.

Действительно, молчать она не умела. Но я был рад, что секрет «ложного узнавания» раскрылся. Чтобы продолжать разговор, она подняла спинку кресла, и, так как я по-прежнему лежал, она наклонила ко мне свое тонкое и волевое лицо.

— Мой жених — француз. Он из Арля, там мы и познакомились. Я изучала ваш язык в университете Монпелье. Я привезла его в Исландию. У нас девушки должны представить будущего мужа родителям. И у нас есть традиция венчального путешествия, как у вас свадебного, только прежде свадьбы, чтобы убедиться в своих чувствах. Это иногда очень полезно. Но Исландия — страна магическая, на самом деле. Оливье больше не вернулся во Францию. Скоро будет одиннадцать лет.

Через несколько минут самолет начал снижаться. Голубизна в окне сменилась черными разорванными языками земли. Разочарование. Исландия совсем не тот незапятнанно-ледяной остров, цветущий вечными снегами, как я представлял. Скорее она походит на груду шлака. Узкие долины, угольные терриконы. Мы приближались к ней. Живые пятна вспыхнули на фоне почвы цвета сажи — дома. Их крыши — зеленые, красные, нежно-желтые, голубые, оранжевые, индиговые, но цвет крыш и стен — всегда разный, не гармонирующий между собой.

Пока самолет выруливал в аэропорту Рейкьявика, я принял решение. Я прерываю свое путешествие в Токио. Начинается исландский этап.

Комнаты отеля «Гардур» одинаковы: узкая и жесткая кровать, стол, единственный смысл существования которого — покоящаяся в центре его, по исландскому обычаю, Библия, два стула, широкие окна без ставней и занавесок. Нельзя не упомянуть радиатор, источающий адский жар. Я спрашиваю об этом горничную. Она мне отвечает жестами, долженствующими обозначать ее полное бессилие — невозможно уменьшить нагрев, а тем более выключить прибор. Радиаторы напрямую соединены с термальными источниками, которым безразличны времена года. Вулканическая жара, к ней нужно привыкнуть, как и к постоянному свету. Впрочем, очевидно, что в Исландию в июне приезжают не для того, чтобы спать. Этому учат бледно-голубое небо, в котором светит, но не греет солнце, безжалостное окно, негостеприимная кровать, мирный, но непрерывный шум медленной, не городской жизни… и мои часы, которые показывают час ночи. И вообще я не хочу спать. Что ж, надо погулять…

Какие-то люди в молчании разворачивают на черной земле садов ковры газонов. Я воображаю, что они их сворачивают и заботливо ставят на хранение в сентябре на целых девять месяцев зимы. Нужно ли уточнять, что речь идет о настоящих, живых и свежих газонах. Другие перекрашивают дома. Крыши и стены из волнистой жести, дома кажутся бронированными, но все равно оставляют радостное впечатление — почти все они выкрашены в яркие вызывающие цвета и тешат глаз своим блеском. Жизнь здесь повсюду — мужчины, женщины, дети, собаки, кошки, птицы, но все они молчат, никаких разговоров. Как будто эта светлая ночь взяла обет молчания и заключила со всем живым соглашение, ставящее всякое слово, звук, шум вне игры. Мужчины в основном все блондины, женщины — с прозрачной кожей, в детях — легкость гиперборейцев, учившихся читать по сказкам Андерсена. И все-таки на каждом перекрестке меня приветствовал крик одной и той же птицы, серебряный колокольчик, веселый и печальный одновременно, с такой правильностью, что можно было бы подумать, будто она меня преследует, перелетая с крыши на крышу, желая, чтобы я все время слышал ее. Я пытался ее разглядеть, но напрасно. Мне даже показалось, что, в силу какой-то магии, я — единственный, кто слышит ее. Потому что всякий раз, услышав ее серебряную жалобу, я останавливал кого-то и спрашивал: «Вы слышали? Что это за птица?», спрошенный прислушивался и удивленно поднимал брови: «Птица? Какая птица? Я не заметил».

………………………

Оливье оказался длинным, как жердь, худым и грустным, с длинными волосами и висящими усами. Приходила мысль о молодом Дон Кихоте или Д'Артаньяне наоборот, повзрослевшем и потерявшем все иллюзии. Он пришел ко мне на следующий день после моего приезда и сразу заговорил со мной как с Жаном. Как и Ральфа, я не хотел его разочаровывать. Одна из драм разделенных близнецов состоит в том, что все, кто с ними соприкасается, не замечают или даже отрицают эту разделенность. Они воспринимают ее за одного из своих, записывая каждому из разлученных в дебет его малый рост, старательность, среднюю внешность, и смотрят на него вполглаза, слушают нехотя — пока не разразится удар грома и близнецы, соединившись, не отомстят.

Оливье совершенно не интересовался обстоятельствами моего приезда и отъезда Жана — если Жан продолжил свое путешествие в Токио. Он вообще мало обращал внимания на других.

Что я делаю в этом туристическом автобусе, сидя в глубине его рядом с вялым и равнодушным Оливье, отделенный от нашего гида Сельмы группой туристов? Я делаю то, что делал Жан, Это неписаный закон моей поездки — не могу перепрыгнуть через какой-то ее этап, чтобы тем вернее настичь его, я иду по его следам, потому что мои ноги и должны ступать по ним. Мой вояж не похож на свободный полет брошенного камня, ласкаемого воздухом, в котором он летит, скорее он напоминает катящийся снежный шар, становящийся с каждым поворотом вокруг оси все больше и все непредсказуемей. Я найду в Исландии то, что Жан искал в ней, то, что он отыскал здесь, потому что, если правда, что он улетел в Токио, то наверняка не с пустыми руками.

Машина пересекает долину, ее травянистые склоны и лоскуты снега не могут заставить забыть об однообразно черной земле этого базальтового острова. Мы катим часами, не встретив ни признака человеческого присутствия. Как вдруг перед нами вырастают строения фермы, рядом с ней церковь — и та и другая явно построены в другом месте и перенесены сюда. Можно предположить, что в определенные часы фермер превращается в пастора, а его семья в паству. Пони пасутся в загоне, но главный транспорт это — «лендровер», увенчанный длинной и тонкой антенной радиопередатчика. Каждая из этих деталей — и многие другие, как, например, огромные сараи, в которых хранят запас продовольствия на год, — говорят о невыразимом одиночестве людей, живущих на этой земле, где ночь и зима одновременно налагают на них свое бремя. Хорошо бы узнать, каков процент самоубийств в Исландии. Не удивлюсь, если он значительно меньше, чем в средиземноморских странах. Человек — такое забавное животное!