Ожог - Василий Аксенов

Невиданный герой, смельчак, которому ничего не стоит отдать жизнь за свободу! Ринго Кид вселял в Толю уверенность, он воображал его фигуру на улицах Магадана и, выходя из кино, конечно же, чувствовал и себя немного Ринго Кидом.

В толпе, выползающей из кино, среди телогреек, тулупов и шинелей он вдруг заметил плюшевую шубку. Пружинистые ноги Ринго Кида сразу обмякли – Людочка Гулий! Повернулась в профиль – носик, челочка, губки! Заметила! Неужели покраснела? Перебросила тяжелую косу со спины на грудь. Какой вызывающий смех!

– Мальчики, смотрите, фон Штейнбок, кажется, воображает себя Ринго Кидом!

Ребята подошли к багровому фон Штейнбоку. Поп, Рыба и Сидор.

Прелестная издевательница стояла в отдалении с подругой и насмешливо хихикала. Стыд, сладкая истома, смутная догадка – неравнодушна! Чуть ли не понос – от волнения!

– Боков, че в школу не ходишь? – спросил Рыба.

– Завтра контрошка по алгебре, Толяй, – сказал Поп.

– Але, Бок, ты чего тренировки пропускаешь? Сачкуешь, салака? – Сидор дружески ткнул Толю, цыкнул слюной в сторону, подмигнул.

Толя видел по глазам ребят, что они все знают про арест матери и теперь, как ни странно, его одобряют.

– На тренировку приду, – сказал он, отчаянно вызывая на помощь образ Ринго Кида, горбясь, кладя руки в карманы и независимо проходя вперед. – А на контрольную я положил.

Отлично прошел мимо «утешителей» – смелый, уверенный, независимый. На Людку произвело – даже варежку раскрыла!

– Фон Штейнбок! – услышал он за спиной ее насмешливый, однако чуть-чуть обескураженный голос. Это была попытка вернуть себе превосходство: не забывай, мол, кто мы, а кто ты – фон, мол, да еще и Штейнбок!

В дверях он поднял воротник и закурил. Отлично получилось! Краем глаза заметил, как вспыхнуло мгновенным восхищением лицо Людмилы. Да, она, конечно, к нему неравнодушна, а он еще больше ее любит, хотя и знает сейчас, что она сволочь.

Дикий ветер хлестал вдоль Колымского шоссе, вдоль длинного ряда добротных каменных, настоящих городских домов, где жили семьи офицеров МВД. Здесь временами возникала иллюзия большого города.

Здесь образ Ринго Кида померк. Здесь в своем хлопающем на ветру долгополом черном пальто Толя фон Штейнбок вообразил себя городским юношей начала века, товарищем молодого Маяковского, поэтом-футуристом. «Я сразу смазал карту будней, Плеснувши краску из стакана! Я показал на блюде студня Косые скулы океана!» Кожа покрылась пупырышками восторга.

Увы, город кончался сразу за углом, а там начиналась мешанина бараков, заборов, вышек, и там, Толя вспомнил, за желтым забором в три роста находилась магаданская тюрьма «Дом Васькова», где сейчас сидела его мать и куда ему завтра нести передачу.

От тоски и предчувствия завтрашней процедуры заболел живот. Толя прислонился к перилам ярко освещенной витрины продмага. Красивая горка консервов, сало «лярд», последняя улыбка ленд-лиза. За стеклом колготела толпа.

А вот если бы он сейчас зашел в этот магазин в своей куртке с двумя рядами железных пуговиц, с патронташем на бедрах, с предупреждающей – осторожно, не суйтесь, ребята! – улыбкой на лице, он – Ринго? Там все бы просто остолбенели, все эти офицеры и офицерши, нелепые и кургузые. А если бы он подошел к воротам «Дома Васькова», где мы, родственники, ждем очереди на передачу и заглядываем в лицо каждому вертухаю? Он ждать бы не стал! Он заложил бы под ворота пакет динамита, а потом ворвался бы внутрь и освободил бы всех заключенных! Честное слово, Ринго Кид один справился бы со всей охраной магаданского узилища, с этими кривоногими «ваньками», неуклюжими, глупыми, с замерзшими соплями под носом. С удовольствием воображаю встречу Ринго Кида с капитаном МГБ Чепцовым! Да что там говорить, десяток-другой «ринго кидов» к чертовой матери распотрошили бы всю жандармерию Магадана, всю «вохру», весь «усвитл», все «олпы», «буры», «урчи» и освободили бы всех!

Вихревые картины воображения были прерваны ласковым женским голосом:

– Боков Анатолий? Здравствуйте! Толя вздрогнул и увидел перед собой освещенную витриной молодую красивую офицершу.

Она была в куньей шубе и оренбургском платке. Круглое ее лицо с живым румянцем и веселыми глазами было бы совсем красиво, если бы не подбородок, почти уже оформив-шийся для провинциального величия. Толя впервые встретил на улице эту молодую начальственную даму, которая преподавала в их школе французский язык. Узнав, совсем смешался, потому что не помнил ее отчества, так как занимался в английской группе.

– Полина Игнатьевна, – весело и дружелюбно подсказала дама и вдруг взяла мальчика под руку. – Проводите меня немного, молодой человек.

Они пошли по мосткам, и она опиралась на его руку. Фон Штейнбок впервые вел под руку даму!

– Как хорошо, что я вас встретила, Толя. Я как раз собиралась послать за вами. Ведь я секретарь школьного парткома.

Она все время поворачивала к Толе свое лицо и очень внимательно смотрела, как бы изучала.

– Бедный мальчик, – вдруг сказала она таким хорошим голосом, что Толя чуть-чуть постыдно не заплакал. – Вы общественник, волейболист, – сказала она уже более официально, но все равно очень сердечно.

– Баскетболист, – поправил Толя.

– Вы не лишены способностей, я навела справки. В классе у вас есть определенный авторитет. Вы приняты в комсомол. «Знала бы она про значок!»

– Толя, почему вы прекратили посещать школу? Я читала ваши сочинения, искренние, патриотические. Вы советский юноша, Толя! В нашей стране есть принцип – «сын за отца не ответчик».

Произнося эти фразы, дама как-то странно жестикулировала, рисуя то одной рукой, то двумя или овалы, или квадраты с закругленными углами.

– А разве яблоко от яблони далеко падает? – спросил Толя. – Мне еще в третьем классе учительница напомнила про яблоки.

– Ах, Толя! – пылко воскликнула дама. – Это был плохой педагог! Она плохо изучила труды товарища Сталина!

Путь их был недолог, и вскоре они остановились возле нормального городского пятиэтажного дома. В окнах было уютно и празднично, а из какой-то форточки долетала милая писклявая песенка Зои Рождественской:

Подари ты мне и солнце, и луну,Люби меня одну!

– Не надо ожесточаться и замыкаться от коллектива. – Дама крепко пожала Толину руку. Шуба ее чуть приоткрылась, и оттуда, из глубины пахнуло крепчайшими сладкими духами, большой теплой грудью.

Фон Штейнбок слегка вздрогнул от неожиданного острого желания. Это не прошло незамеченным. Дама еле заметно усмехнулась.

– Все будет хорошо, – с теплотой совсем уже необыкновенной произнесла она. – Я провентилировала, навела справки… Мой супруг…

Супруг оказался легок на помине. Толя не успел дослушать обнадеживающей фразы. К дому подкатила черная «эмка» со шторками, точно такая же, как та, «позорная». Быть может – та же? Из «эмки» быстро вышли и перепрыгнули через сугроб три крепкотелых офицера, нагруженные бутылками коньяка и шампанского. Первый, с полковничьими погонами, весело крикнул:

– Полина, как у нас дела на фронте закуски? Батарея прибыла!

Офицеры увлекли Полину Игнатьевну к подъезду с хохотом, с громкими криками и с некоторым даже комизмом, как бы разыгрывая из себя пажей. В дверях немного замешкались, Полина Игнатьевна обернулась, и Толя услышал, как она сказала мужу:

– Бедный мальчик…

Офицеры, все трое, посмотрели на Толю, а один из них склонился к ушку Полины Игнатьевны, поблескивая зубами и белками глаз. Это был Чепцов. Толя сразу понял, о чем тот сейчас рассказывает блистательной даме. Догадка подтвердилась.

– Да ну вас, Чепцов! – Дама махнула перчаткой. – Идите уж, идите!

Офицеры вжались в дверь, а она сделала Толе прощальный жест той же перчаткой и не без еле уловимого кокетства.

– Обязательно придите ко мне в школу. Завтра. Обязательно. Я вас жду.

Дверь закрылась.

– Падла эмгэбэшная, – прошептал Толя и затрясся от злобы.

Высший свет! Дворянские манеры! Толкователь трудов товарища Сталина! А он-то расчувствовался, раскис, почувствовал вдруг тепло, какие перспективочки раскрылись перед ним: плюшевые занавесочки, кремовые ночнички… Не нужно мне вашего сочувствия, вы, гулии, чепцовы, лыгеры! Я волк, волчонок. Яблоко действительно от яблони недалеко падает, и сын за отца – ответчик!

Лыгеры… Да-да, он вспомнил: она – полковничиха Лыгер, о ней как-то с уважением говорил Филипп Егорович. Да, он о всех своих пациентах говорит с уважением, как будто болезни и жалобы уже дают право на уважение. На что же жалуется эта кобыла?

А может быть, действительно, болезнь дает право на уважение? Может быть, так и следует поступать верующему, христианину – всех прощать, никому не мстить? Хорошо, пусть так, однако имеет ли право христианин на презрение?