Месть Танатоса - Михель Гавен

Шелленберг, похоже, тоже не спал. Он быстро снял трубку, сам, и голос у него был отнюдь не заспанный, а напряженный, тревожный. Согласно установленному порядку Скорцени доложил начальнику о своем прибытии и выполнении задания, а затем попросил срочно принять его по личному вопросу. Шелленберг, конечно же, сразу понял, по какому, и пригласил оберштурмбаннфюрера немедленно приехать в Гедесберг.

Скорцени ненавидел Гедесберг. Он знал, что именно там Шелленберг встречается с Маренн. И поэтому он избегал звонить туда или приезжать без приглашения, подсознательно, верно, опасаясь, что может случайно встретить ее там или неожиданно услышать ее голос в телефонной трубке. И хотя он понимал, что такого не может быть, его опасения необоснованны — Маренн всегда была достаточно осторожна, чтобы так легкомысленно выдать свою любовную «связь с бригадефюрером, и он даже не знал наверняка, встречаются ли они сейчас или все уже давно закончилось, и даже чувствовал, — не мог не чувствовать, — что в этот год она снова приблизилась к нему, и эта близость снова стала постоянной, ежедневной, еженощной, ежечасной, как только обстоятельства, вечно мешающий и разлучающий внешний мир, позволяли им остаться наедине, эта близость захватила их обоих снова, и еще пленительней, еще жарче, чем когда-то в самом начале их отношений, — тем не менее он не мог избавиться от предубеждения.

Впрочем, Шелленберг отвечал ему тем же и никогда не вызывал в Гедесберг. С тех пор, как Шелленберг оставил семью и перебрался на служебную виллу, Скорцени там не бывал. Но на этот раз случай произошел исключительный. Исключительный для них обоих.

Речь шла о жизни и смерти женщины, которая была дорога им в равной степени, которая шесть лет Назад встала между ними, безнадежно разрушив их служебные и человеческие отношения, превратив их из соратников во врагов. Сделала все это, сама того не желая, только потому, что была прекрасна. Они оба любили ее. Сейчас жизнь ее была в опасности. И потому, не раздумывая, Скорцени позвонил в Гедесберг, а Шелленберг, который был крайне занят и к тому же плохо чувствовал себя, отложив все дела, пригласил его немедленно приехать.

Непривычно было видеть Скорцени вместо Ральфа фон Фелькерзама, к общению с которым он привык за годы службы, молоденького важничающего лейтенанта, временно исполняющего обязанности первого адъютанта бригадефюрера. Лейтенант не вышел на крыльцо встретить его, как обычно делал Ральф, когда приезжали сослуживцы, которых он хорошо знал. С неуместной напыщенностью он сидел за столом и ждал, когда оберштурмбаннфюрер сам подойдет к нему и доложит суть визита. Делать этого Отто не собирался. Да ему и не пришлось. Дверь кабинета открылась — сам Вальтер Шелленберг, появившись на пороге, поздоровался и просто пригласил Скорцени пройти, к удивлению лейтенанта, не спрашивая ни рапорта, ни документов.

— Мне так не хватает Фелькерзама, — с сожалением признался он, предлагая Скорцени сесть. Шелленберг очень плохо выглядел. Огромная нервная нагрузка, выпавшая ему в последние годы, как по службе, так и в личной жизни, давала о себе знать — здоровье его быстро ухудшалось. В последние дни, надо полагать, он переживал особенно сильно.

— Я обдумал Ваше предложение, оберштурмбаннфюрер, переданное мне вчера рапортом, — начал Шелленберг, усаживаясь за рабочий стол. При любых обстоятельствах бригадефюрер умел соблюдать дистанцию, и это всегда заставляло подчиненных, чтобы ни произошло, держать себя в рамках, и вызывало уважение, в том числе и у Скорцени. Эта черта Шелленберга нравилась ему. Шеф вообще импонировал ему многими качествами, и подчиняться ему было нетрудно, тем более что, несмотря на молодость, бригадефюрер нередко в деле доказывал свое превосходство и право отдавать приказы и решать судьбу людей ли, дела ли…

Скорцени знал, что Шелленберг по праву носит свои погоны и достоин большего — ему прочили пост Гейдриха после смерти обергруппенфюрера, — но он отказался, уступил Кальтенбруннеру. А зря. Для дела зря, — таково было общее мнение.

Все было бы прекрасно между ними, если бы… Если бы не Маренн…

— Признаюсь вам, — продолжал бригадефюрер, — мне не следовало бы разрешать Вам проводить такие операции. Это слишком рискованно. Судьба двоих сотрудников нам неизвестна, но в случае неудачи я рискую потерять третьего. Я понимаю, в данном случае что-то продумать или спланировать заранёе невозможно — Вам все придется решать на месте. И все-таки я отпускаю Вас, — он сделал паузу, внимательно посмотрев на Скорцени, — надеясь на Ваш опыт, рассудительность и храбрость. Я отпускаю Вас на свой страх и риск, не посоветовавшись ни с Кальтенбруннером, ни с Гиммлером, ни с фюрером. Известно, как фюрер дорожит Вами. Но я не могу Вас не отпустить, так как знаю, как важно для Вас лично прояснить все обстоятельства этого дела.

«А тебе — неважно?!» — усмехнулся про себя Скорцени.

— Поезжайте, — сказал Шелленберг в заключение, поднимаясь из-за стола, — я согласую с армейским командованием и с люфтваффе, как Вы просите, чтобы Вам оказали любую посильную помощь.

Ему хотелось крикнуть: «Поезжай и найди ее, живую или мертвую, любую! Сделай то, что не имею права сделать я!» Но он сдержался. Кивнул, давая понять оберштурмбаннфюреру, что больше не задерживает его. И протянул на прощание руку. «Это что-то новое», — подумал про себя Скорцени. Но руку бригадефюрера пожал. Он не мог не оценить этого жеста примирения и поддержки, ведь кто знает, — не приведи Господь, — но может быть, и причины для раздора больше нет. Затем, отступив на шаг, отдал честь, щелкнув каблуками. Развернулся и тут… увидел на каминной полке небольшой фотографический портрет в рамке — знакомое и бесконечно дорогое лицо с тонкими, благородными чертами. Темные волнистые волосы, падающие на плечи. Маренн… Хозяйка Гедесберга.

В другой раз он бы взорвался, но сейчас… Нет, это не сейчас. Это позже. Только бы ты была жива, моя Маренн. А там все устроится, все как-нибудь устроится, дорогая. Только бы ты была жива.

Не оборачиваясь, Скорцени вышел из кабинета, чувствуя спиной внимательный, проницательный взгляд, которым проводил его Шелленберг. Он все понимал. И тоже оценил его сдержанность. Сейчас не до выяснения отношений. Через час после разговора с шефом, поручив Джилл заботам Ирмы Кох, Отто Скорцени сел за штурвал-самолета и вылетел на Восточный фронт.

Командир полка истребителей, полковник люфтваффе Хелене Райч встретила Скорцени на военном аэродроме близ Кенигсберга, на котором базировались ее летчики.

— Я получила радиограмму от Шелленберга, — деловито, по-военному сообщила она, поприветствовав оберштурмбаннфюрера. — Два «Фокке Вульфа» — уже в воздухе. Ведут наблюдение. Но пока обнадеживающих сообщений от них нет. Я узнавала у командования: наш шеф, генерал фон Грайм, категорически против этих полетов, он не хочет рисковать. Оказывается, по приказанию кого-то из Берлина они позавчера уже посылали разведчиков. Два самолета сбиты, разведданные попали к противнику. Но я, конечно, не могу оставить Ким в беде. Вообще, — продолжала она, провожая его на свой командный пункт, — теперь тут всем наплевать на Берлин и его приказы. Мы несем огромные потери, фронт разваливается, никто уже ни во что не верит и ничего не боится: дальше фронта не пошлют, а здесь смерть — обычное дело. Я порой сама восхищаюсь своими летчиками: до тридцати вылетов в сутки, в тумане, с разбитыми приборами нередко… Давно забыто, что такое нелетная погода. Держатся только на нервах и высококлассном мастерстве.

— Значит, не зря Геринг хвастает своей авиацией, — улыбнулся Скорцени, выслушав ее. Лена кисло поморщилась.

— Ты же понимаешь, хвастать — не летать, — вздохнула она. — Машины латаны-перелатаны. Их бы сменить давно, но новых нет. И это у меня в полку, где сама «Рихтгофен»… Что ж тогда говорить об остальных? Обидно, из-за недостаточной технической оснащенности теряем лучших людей. Да что там, пустые слова, — она безнадежно махнула рукой, — сейчас зайдем к радистам. Я поручила одному из них постоянно держать связь с разведчиками и контролировать эфир. К сожалению, больше выделить не могу: бои не прекращаются, все заняты. Но я надеюсь: а вдруг…

— Ким знает твой позывной?

— Да, я когда-то называла ей. Неужели забыла? Поздно, поздно мы хватились, — Лена сокрушенно покачала головой, — но здесь была такая неразбериха. Просто паника. Впрочем, — она грустно улыбнулась, — в последний год неразбериха здесь всегда. Входи, — Райч открыла дверь, пропуская его в радиоцентр. Увидев офицеров, радисты встали, вытянувшись, и подняли руки в приветствии. Лена знаком разрешила им продолжить работу. Затем подошла к крайнему слева, спросила негромко: «Ну, как? Есть что-нибудь?»

— Никак нет, госпожа полковник, — снова вскочив, радист снял наушники и вытянулся по стойке «смирно».