Новый Мир ( № 8 2010) - Новый Мир Новый Мир

И все же я не готов полностью принять данную версию В. К. Кантора.  Конечно, им сказаны отрезвляющие слова о «народолюбии» Достоевского: верно, что «народ» великому романисту известен намного хуже, чем писателям-помещикам (его опыт каторжанина и наблюдения за городскими низами весьма специфичны), в произведениях народ почти не изображается и фигурирует в публицистике как плоская идеологема. (Исключением остается теплый, но какой-то сновиденческий образ мужика Марея.) Но при всем том вряд ли Макар мыслился Достоевским как религиозный фантом Версилова, как некая одномерная иллюстрация его мечты о народном «благообразии». Взять хотя бы эпизод с разбитой иконой. В романах Достоевского такие жесты-инверсии обычно нотируют вторжение высокой мистической реальности. Макар, в той пародийной окраске, которую ему придает В. К. Кантор, вряд ли заслуживал бы соотнесения с этой акцией. Собственно, эпизод так и не получил в нашей критике убедительного толкования [16] . Автор отвергает — как необоснованную — красивую догадку Т. Касаткиной об иконе св. Андрея и св. Макария, но и объяснение Е. Курганова, к которому он склоняется (раскол иконы — преодоление раскола в себе и отход от религиозного официоза), кажется весьма натянутым.

Толкование образа Версилова, как представляется, есть nervus probandi этой книги. В. К. Кантором удачно найдено мотто, обозначающее и предмет версиловской патетики, и тему собственных построений в своих последних публикациях — «русский европеец». Правда, по инерции (если так) он все же часто именует этого героя, вроде бы снявшего оппозицию западников и славянофилов, западником. Феномен «русского европейца» требует не только признания того, что когда-то Новалис запечатлел формулой «Европа, то есть Христианство», но и субъекта, который увидел бы в этом личную миссию. Версилов, со всеми своими сломами, представляет собой, как показано в книге В. К. Кантора, литературное доказательство возможности такой личности. Дело не в дворянстве как социальном слое, замечает он, дистанцируясь от К. Леонтьева. «У Достоевского речь шла о другом, о возникновении культурного типа России, тип этот возник в дворянстве прежде всего в результате некоего духовного усилия по переработке культурных смыслов мировой, в основном европейской цивилизации. Этот тип и представлял Россию в мире. Беда и историческая трагедия была в том, что наработанные им смыслы были отринуты, а их носители изгнаны из страны, так что смыслы эти ушли из русской жизни. Но вот они вернулись, во многом определяя не политику, не социальную жизнь, а то, что они и должны определять — нашу духовную жизнь». Автор переоткрыл (или — открыл) тему, которую как-то проглядели историки идей: полуутопический проект 1810 — 1840-х годов, предполагавший преображение части дворянского сословия в новое духовное рыцарство. У этой идеи был недолгий век: Достоевский, Леонтьев, Соловьев скорее закрыли тему, чем подхватили ее. Но то, что она так рельефно воскресла в «европейских» сюжетах В. К. Кантора, побуждает к неспешным медитациям о том, что нас ждет после постпостмодерна.

Александр ДОБРОХОТОВ

КНИЖНАЯ ПОЛКА ЮРИЯ ОРЛИЦКОГО

КНИЖНАЯ ПОЛКА ЮРИЯ ОРЛИЦКОГО

+ 10

А.  Ж о л к о в с к и й. Новая и новейшая русская поэзия. М., «РГГУ», 2009, 365 стр.

В коротком предисловии к своей новой книге знаменитый американский филолог московского происхождения Александр Константинович Жолковский справедливо замечает: «Последнее время опять стало модно сомневаться в уместности научного дискурса применительно к литературе — как в самом существовании правильных прочтений, так и в возможности их адекватного описания. Теоретическому опровержению эти взгляды не поддаются, практически же ведут к процветанию релятивистской поверхностности и утрате литературоведческого профессионализма».

Как это ни парадоксально прозвучит, «Новая и новейшая русская поэзия» в действительности сама является таким опровержением, на деле доказывая, что писать о литературе, в том числе и современной, научно и адекватно вполне возможно.

Более того, это можно делать увлекательно и доступно — тут невольно вспоминаешь, что среди современной читающей публики Жолковский известнее как автор знаменитых мемуарных виньеток, чем исследователь сомалийского языка и крупнейший структуралист нашего времени.

И действительно, писательский опыт очень пригодился Жолковскому в написании новой книги: каждая из шестнадцати статей, составивших ее, — это законченное исследовательское произведение, в котором, кроме научной объективности, безусловно наличествует и автор с его пристрастиями, страстями и даже слабостями. Такое прихотливое сочетание высочайшего исследовательского профессионализма, блестящей эрудиции и одновременно писательского таланта со всеми вытекающими отсюда следствиями — отличительная черта всей русской филологии ХХ века — от Эйхенбаума и Тынянова до Гаспарова и Аверинцева. Действительно, филологу только тогда верят, когда чувствуют, что он сам способен писать не хуже, чем те, о ком он пишет.

Жолковский пишет о русских поэтах прошедшего века — его начала и конца. Соответственно, в книге две части: в первой анализируются стихотворения Кузмина, Ходасевича, Бунина, Ахматовой, Пастернака, Тихонова и Г. Иванова, во второй — произведения Бродского, Лосева, Лимонова, Седаковой, Гандлевского и Рыжего. Как видим, уже набор имен свидетельствует не только о научной объективности (здесь есть почти все значимые для нашей поэзии фигуры), но и о писательской субъективности (она — прежде всего в наборе тех имен, которых в этой книге нет).

Примерно то же можно сказать и о выборе стихотворений для анализа — здесь есть как бесспорная хрестоматийная классика (позднее ахматовское «Мне ни к чему одические рати…» или «Устроиться на автобазу…» Гандлевского), так и стихотворения на первый взгляд вроде бы не самые «главные» в творчестве того или иного автора.

Жолковский показывает, что так бывает: в каждом стихотворении есть и весь его автор, и вся его эпоха, и весь наш мир. Исследователь демонстрирует колоссальную эрудицию, выявляя как современные, так и исторические контексты каждого стихотворения, лишний (как раз на самом деле не лишний!) раз доказывая, что для глубокого  и точного понимания любого произведения надо знать очень многое.

В этом смысле показателен первый очерк книги — написанное в соавторстве с Ладой Пановой исследование стихотворения Михаила Кузмина «Сладко умереть…» из знаменитых «Александрийских песен» поэта. Чтобы приблизиться к пониманию смысла этого стихотворения и его места в творчестве Кузмина и в истории русской поэзии, необходимо, утверждают исследователи-комментаторы, знать не только упоминающегося в стихах Апулея, но оды Горация и Анакреона, «Анналы» Тацита, Священное Писание, историю Александрии, не самые известные произведения  Пушкина, Дельвига, Франса.

При этом Жолковский никогда не ограничивается только культурно-историческим комментарием: его статьи содержат подробный, я бы сказал — въедливый анализ структуры каждого стихотворения, его метрики и строфики, рифмовки, грамматического строения, особенностей лексики  и синтаксиса и т. п. Так, в качестве своеобразного универсального ключа к своему очень разнообразному материалу ученый применяет разработанную им теорию «инфинитивного письма», акцентирующую внимание на использовании в речи поэтов неопределенной формы глаголов, — и эта «частность» в его руках становится универсальным орудием. Причем все это, заметьте, делается без малейшего «филологического занудства»!

В общем, эту книгу можно и нужно читать всем, а не только «специалистам, аспирантам и студентам филологических вузов», как обычно пишут в дежурных, лишенных смысла аннотациях к подобным изданиям. Впрочем, Жолковский и здесь сумел преодолеть рутину, адресовав свои разборы не им, а «образованному неспециалисту».

Н. А. К о ж е в н и к о в а. Избранные работы по языку художественной литературы. Составители Е. В. Красильникова, Е. Ю. Кукушкина, 3. Ю. Петрова. Под общей редакцией 3. Ю. Петровой.  М., «Знак», 2009,  896 стр.

Предельно (или даже беспредельно!) скучное даже для академического издания название этой толстенной книги (кроме количества страниц, необходимо учесть и формат издания) вовсе не делает ее таковою же по существу. Потому что ее автор — великий ученый  в полном смысле слова, один из крупнейших лингвистов, писавших в прошлом столетии в основном о языке художественной литературы.