КГБ в смокинге. Книга 1 - Валентина Мальцева

— Надо ждать, — тоном окончательного диагноза отрезал потомок Батыя и закрыл за собой дверь.

Опять ждать! Впрочем, этот лопух из пустыни Гоби, как ни странно, оказался честным скотоводом: не успела я выкурить сигарету и помянуть парочкой теплых слов отцов-основателей Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с бандитизмом и саботажем, включая ее козлобородого шефа, как призывно зазвонил телефон. Я и думать не могла, что это кто-то из моих несгибаемых кураторов и потому рявкнула в трубку по-французски:

— Сколько можно ждать вашу лососину, мадам?

— Развлекаетесь, Мальцева? — услышала я наканифоленный голос Матвея.

— Без вас? Это было бы грубейшим нарушением субординации.

— Если уж вы заговорили о субординации, то будьте любезны не паясничать, а слушать меня внимательно.

— Есть! — гаркнула я что есть силы.

На секунду в трубке наступило молчание. Тополев, видимо, размышлял, стоит ли заводить скандал по телефону или лучше дождаться более подходящего момента. Очевидно, подполковник остановился на втором варианте, потому что сказал более спокойно:

— У вас мало времени.

— Вы меня уже цитируете?

— Почему?

— Потому что это я сказала вашему мутанту с гульфиками вместо глаз, что у меня мало времени.

— Валентина Васильевна, — Тополев шумно вздохнул. — Вы можете разговаривать, как нормальный человек?

— Вы считаете, что в вашей теплой компании можно оставаться нормальным человеком?

— Мы теряем время, Мальцева.

— Хорошо. Я слушаю вас.

— Вы полностью следуете инструкции, которую вам дали по телефону.

— Полностью? — переспросила я.

— Да.

— А что потом?

— Все остается в силе: вы выполняете свое дело, мы — свое. Надеюсь, проколов не будет. Во всяком случае, с нашей стороны.

— У этого дела есть неприятный момент.

— У этого дела масса неприятных моментов. Какой именно вы имеете в виду?

— Как мне сказать обо всем редактору? Человек, можно сказать, уже в пижаме. А тут — подъем, выходи с вещами, едем на ночь глядя в Волендам!

— Так и скажите: так, мол, и так, ваш старый друг из венской газеты «Курир» по фамилии Мельцер, узнав, что вы находитесь в Амстердаме, только что позвонил вам в номер и пригласил к себе в Волендам, где он пишет книгу о международном терроризме («На автобиографическом материале», — добавила я про себя), отпраздновать с шампанским Новый год. Поскольку вы с ним находитесь в чисто дружеских отношениях, то решили пригласить на эту встречу и вашего уважаемого редактора. Так сказать, для компании. Интернациональное братство журналистов. Устраивает вас такой вариант?

— А мой коллега Мельцер, судя по всему, человек зажиточный, так?

— Вы говорите о билетах на поезд и оплаченных номерах в отеле? Да, он человек состоятельный и может позволить себе такой жест. В конце концов, на Западе это даже принято.

— А как я объясню своему редактору ситуацию, когда господин Курт Мельцер из венской газеты «Курир» широко распахнет объятия при виде меня и на добротном московском диалекте воскликнет: «Валюха, старая ты корова!»?

— Да бросьте, Валентина Васильевна, — с неожиданной усталостью в голосе сказал Матвей. — О каких объяснениях вы мне толкуете? Редактор ваш — человек неглупый и, вдобавок ко всему, с прекрасно развитым инстинктом самосохранения, чему, кстати, вам не мешало бы у него поучиться. Он уже давно все понял, так что ваши объяснения будут лишь проформой, не более. Поэтому он выполнит все, что вы ему скажете. Давайте, Валентина Васильевна, будите своего ненаглядного шефа и — до встречи в Волендаме!..

Нажав на рычаг телефона, я медленно отпустила его и набрала четыре цифры.

— Ты спал?

— Да, уже в постели… — интонация недовольства в его голосе тут же сменились тревогой. — Что-то случилось?

— Так, мелочи.

— Говори.

— Я предлагаю тебе совершить увлекательную и, кстати, совершенно бесплатную поездку на север Голландии.

— Ты решила сэкономить мою валюту?

— Ради общения с тобой мне ничего не жалко. Даже презренных гульденов!

— И поэтому мы едем прямо сейчас, в половине одиннадцатого ночи?

— Ты никогда не был романтиком, мой дорогой…

— Зато в тебе этой дури на четверых.

— Так что? Поедем или…

— Спасибо тебе.

— За что?

— За то, что щадишь мое самолюбие.

— С чего ты взял?

— Ты не говоришь, что выбора у меня нет. Ведь так?

— Ты всегда по ночам такой умный?

— А ты уже забыла, какой я по ночам?

— А я должна помнить, по-твоему?

— Короче, Валя, когда надо ехать?

— На сборы у тебя минут тридцать.

— Успею…

Он откашлялся и осторожно спросил:

— Может, заодно скажешь, зачем мы едем?

— Так, легкая экскурсия по прекрасной северной стране. Голландия, если ты не успел прочесть в путеводителе, — страна тюльпанов, плотин и ветряных мельниц. Даже странно, что Сервантес родился не здесь.

— А выезжаем ночью — чтобы лучше видеть эти достопримечательности?

— Ночью — потому что мы с тобой отправляемся в секретную экспедицию. Я бы даже сказала, на операцию.

— Валя, мне не до шуток.

— С чего ты взял, что я шучу, дуралей? Это действительно операция. Наша с тобой. Личная. У нее даже кодовое название есть.

— Какое?

— «Здравствуй, жопа, Новый год!..»

26

Поезд Амстердам — Волендам. Вагон номер 4

Ночь с 30 на 31 декабря 1977 года.

Говорят, что моим коллегам-международникам, которых и журналистами, собственно, назвать трудно — так, не то чиновники, не то дипломаты, не то шпионы — принадлежит классическая в бывшем СССР фраза: «Хочешь узнать человека — поезжай с ним за границу». Мне всегда казалось, что в этой фразе отражается снобизм родовитых, в меру талантливых и совершенно беспринципных выдвиженцев, которые не краснея утверждали, что в Вашингтоне или на Майорке им больше всего не хватало горбушки бородинского хлеба и ржавого селедочного хвоста. Единственное, наверно, государство в мире, которое не злоупотребляло такой прекрасной для любого советского человека проверкой, как зарубежная поездка, было как раз то, в котором, по выражению моей мамы, я имела большое счастье жить и работать. Однако в эту последнюю декабрьскую ночь 1977 года, сидя напротив моего редактора в темно-вишневом, лакированном, как шифоньер, купе поезда Амстердам — Волендам, я поняла, кажется, что имели в виду коллеги-патриции…

Мой обаятельный и ироничный редактор, краса и гордость ковровых коридоров, портьерных кабинетов и ковролитовых конференц-залов ЦК ВЛКСМ, растерявший в этом путешествии все свои достоинства, кроме роскошных костюмов и французских галстуков, сидел, уткнувшись в разворот «Франс-суар», и всем видом своим изображал глубочайшее равнодушие к происходившему вокруг. По-французски он читал неважно, я это хорошо знала, поскольку сама не раз помогала ему преодолевать серьезные пробелы в грамматике. Тем не менее от газеты он не отрывался, к беседе был явно не расположен и вообще вел себя, как подросток, которого родители за двойки оставили без телевизора. «Мужики в присутствии женщины дуются с единственной целью, — вспомнился мне очередной шедевр моей проницательной подруги. — Они хотят, чтобы их спросили, почему они дуются. Здесь главное — не ошибиться в выборе тактики. Запомни: если не спрашиваешь мужчину ни о чем, если не интересуешься причинами дурного расположения духа — значит, ты ни в чем перед ним не виновата. Даже если виновата во всем…»

Видит Бог, я не чувствовала вины перед этим человеком. Даже «тройка» сталинских времен безоговорочно признала бы его классическим паскудником по всем пунктам. В то же время я понимала, что самая крупная и, возможно, непоправимая неприятность в его дотоле комфортабельной и безоблачной жизни имеет прямое отношение ко мне. Испытывала ли я угрызения совести? Боже упаси! Тогда бы я стала похожа на жертву группового изнасилования, жалеющую крайнего в очереди мужика, который так и не получил по техническим причинам свою порцию удовольствия. Мучила ли меня жажда мести? Вероятно, в те дни я хотела бы оторвать кое-что у пары-другой мужчин, бесцеремонно пустивших мою жизнь под откос. Но человека, усиленно читавшего «Франс-суар», в этом списке потенциальных скопцов не было. Как, впрочем, не было и никакого смысла интересоваться причинами его дурного настроения: я ведь лучше, чем кто-либо другой в этом поезде, в этой стране тюльпанов, плотин и ветряных мельниц, во всем мире, знала эти причины.

Устроившись поудобней на кресле-диване, обитом добротным буржуазным репсом, я вынула сигареты, закурила и уставилась в черную пустоту за окном. Редкие всполохи фонарей освещали чистенькие, словно собранные из деталей конструктора, белые домики с красными черепичными крышами, аккуратные кирхи и сарайчики и, конечно, мельницы, мельницы, мельницы. Притом, заметьте, никто здесь не боролся за рекордные урожаи зерновых, не становился на ударную вахту… Я уже как-то приспособилась к калейдоскопической смене ситуаций и ритмов, похожей на смену ночных картинок в окне мчавшегося сквозь тьму поезда. И, возможно, опытные преподаватели шпионского ремесла, попадись я в ту ночь им на глаза, остались бы довольны моей выдержкой.