С волками жить - Стивен Райт

змея, птица, гора, пещера, медведь. Части всехней истории, игра, в какую играет время с человеческими жизнями.

– Белиан говорит, – перевел Хенри, – проблема у американской дамы не в туаке. Американская дама болеет от слишком много кино. Нехорошо. Кино – это видения, какие бывают у больных людей перед тем, как они умрут.

Аманда испустила двусмысленный стон и прикрыла глаза предплечьем.

– Ладно, – сказал Дрейк, – смотреть – это я могу понять. А если их делать?

– Белиан говорит, если американская дама не излечится в два дня, она принесет курицу в жертву и улетит в мир духов, искать пропавшую душу американской дамы.

– А вот за то, чтоб такое увидеть сейчас же, я бы приплатил, – произнес Дрейк. – Сколько за курицу?

– Прошу тебя, – вымолвила Аманда, не убирая с лица руки, – поблагодари ее от меня взахлеб. Мне уже гораздо лучше. – Она не могла припомнить, когда прежде становилась объектом чьего бы то ни было столь пристального внимания. Сопутствующая печаль ветром пронеслась сквозь нее. Вдруг она села и потянулась к своей сумке. В морщинистую ладонь белиан она втиснула новенький тюбик «Неоспорина». – Это от язв у нее на ногах, – сказала она Хенри. – Скажите ей.

Белиан приняла дар с горделивым кивком и, поднимаясь с тарелкой в руке, объявила, что теперь ей следует сходить к реке, дабы в ее очищающем потоке утопить злые картинки, которые извлекла она из сбитого с толку тела американской дамы. Ее жесткие черные глаза холодно горели от зрелищ, какие наблюдала она в экстатических странствиях в страну безумия и мертвых, глаза, провозглашавшие мрачный факт: честность пугает, а пугающее – костный мозг и самая мякоть духа. Не удивительно, что женщина эта жила одна в обособленной комнате на дальнем, необитаемом конце длинного дома. У нее такие глаза, что никогда не погаснут – ни во тьме, ни в смерти.

– Ну и, – начал Дрейк, как только они остались одни, усаживаясь, скрестив ноги, подле своей хворой жены, – как ты действительно себя чувствуешь?

– Действительно я себя чувствую гораздо лучше.

– Это здорово. Знаешь, чутье мне подсказывало, что может подействовать. Она не хотела идти, конечно, – такая публика, как мы, для нее подозрительна.

– И что мы за публика?

– Которая жжет деревья, травит колодцы, ебет детей, никакое-яйцо-не-впитает-все-зло – такая вот, я полагаю.

– Мне показалось, она милая.

– Безразличный сельский врач рутинно осматривает платящего пациента.

– Сколько ты заплатил?

– Не твое дело. Важно то, что лечение помогло.

– Да.

Молчал он так долго, что она твердо решила – он вышел из комнаты, и тут его голос удивил ее:

– Я думал выйти сегодня с камерой, знаешь, поснимать украдкой архаичную жизнь. С тобой точно все будет в порядке, если ты ненадолго останешься одна?

– Да, да, со мной все прекрасно, давай иди за своими картинками.

– Ну, это исследовательская работа, знаешь.

– Я же сказала, все будет прекрасно.

– Уверена?

– Дрейк, – произнесла она, осознав позже, еще пока уходил он, ее бледный Тарзан с «Никоном» на шее, что нет, ей совсем не лучше, ей вообще-то точно так же, как она себя чувствовала поднявшись, то есть она совершенно вымотана, избита, выпотрошена, мучительный топот у нее в черепе неумолчен, как часы.

Она полежала без движения на жестком полу, влажное полотенце сложено на лбу. В звуках деревни вокруг, в собачьем лае, стуке молотка, несмолкаемом плетенье человечьей речи, в человеческом смехе у нее получалось расслышать шум Л.-А., ее дома.

Через час, не в силах уснуть, она вытерла лицо и выбрела на веранду. Кружок пекитских женщин деловито лущил рис, колотя зерно в деревянных емкостях здоровенными дубинками. Не отрываясь от работы, они оглядели ее, поговорили между собой, опять посмотрели на нее, весело захихикали. С изнуренной улыбкой спустилась она по дрожкому бревну-лестнице на «сельскую площадь». Какие-то голые детишки волочили на веревке больную мартышку вокруг погребального столба. Взрослых нигде видно не было. Она прошла по тропинке сквозь приятную рощицу прохладных деревьев и вынырнула на пропеченные рисовые поля, где и обнаружила своего мужа: он расставлял различных пекитских фермеров в бороздах по колено. Кожа у него была цвета задницы бабуина.

– Наигрался? – крикнула она из-под сени укрывистого дерева.

Дрейк повернулся и помахал. Выглядел он ошпаренным младенцем, переросшим свой подгузник. От поля, как от листа выставленного на солнце металла, подымался жар. Они возделывали урожай, эти пекитские мужчины и женщины, кланяясь в пояс, словно бы с почтением к зеленым побегам, что так нежно ласкали их заскорузлые руки. Убийственный труд со скудной отдачей, едва на пропитание, круглый год: от этого бежали дети, вырастая и один за другим отплывая к огням и деньгам побережья. Как оно могло быть иначе? Населенная ночь и лес духа в обмен на подвесные моторы, спортивную обувь и телевизоры. Как могло быть иначе?

Перехватив фотоаппарат вверх тормашками, словно черепаху или какую-то редкую диковину, найденную в грязи, Дрейк побрел к травянистой земле, где его, отводя волосы изо рта, ждала Аманда.

Он улыбнулся.

– Не ожидал видеть тебя так скоро под полуденным солнцем.

Она пожала плечами.

– Мне стало скучно.

– Колдовство, – произнес он. – Доказано надежным средством в девяти из десяти университетских исследований борьбы с воздействием обильного веселья.

– Ты не ответил на мой вопрос.

– Да, мэм, я закончил. – С притворным удивленьем он оглядел свое неуклюжее полуголое тело, которое в этот миг ему случилось занимать. – Полагаю, я совершенно точно обгорел сегодня чуть больше, чем чуточку.

– Я не шучу, Дрейк, я готова пускать ракету, чтобы нас отсюда вывезли.

С таким же успехом она бы могла шлепнуть его по щеке – такое искреннее потрясение напечатлелось у него на лице.

– Но мы ведь только что добрались сюда, – возразил он. Принялся размахивать длинными руками эдак бестолково, как делал всякий раз, когда у них завязывался спор, в котором, он знал, ему не победить. – Мы ж только вчера сюда пришли, ексель-моксель.

– Да, и прости меня за то, что я сбилась со счета всех вчера, что были до этого. Но на нынешнем рубеже они уже слились в один убийственно долгий день, которому завтра и любые другие завтра, что мы проведем в этой протухшей лохани-стране, будут всего лишь ненужными копиями. Я устала, Дрейк, у меня болит голова, у меня воняют ноги, я хочу домой.

– Но я же думал, что белиан…

– Я хочу съесть что-нибудь такое, у чего нет вкуса или запаха рыбы, я хочу посидеть на холодном сиденье унитаза, хочу поболтать по телефону три часа без перерыва.

Пока она говорила, лицо у Дрейка подверглось почти незаметному натяжению.

– Ну, я боюсь,