Течение времени - Эдгар Вулгаков

Держал он себя нахально, нагло, открывал дверь в комнату без стука, интересовался, кто у нас был. Его забрали в армию в первые дни войны, а комнату опечатали. Потом и дворничиха исчезла, а с войны дворник не вернулся. Так вот проходило мое детство под опекой, негласным надзором недремлющего ока НКВД. Почему мы, народ, черт возьми, находимся все время под надзором, почему нам одни книги разрешают читать, а другие не разрешают, почему партия разрешает смотреть только те кинофильмы и те театральные спектакли, которые она одобряет? И музыку тоже. Почему все время нам лезут в душу?

Посылая в командировку за границу, выдают брошюру, как надо отвечать о нашей жизни в самой свободной и счастливой стране на свете – в СССР. Каждый шаг и каждый вздох под контролем. Партия и правительство нам не доверяют, окружают свое безбедное существование огромным аппаратом КГБ, цензурой, закрывают научные разработки, не представляющие секрета, но способные двинуть вперед смежные отрасли. Теперь Андропов думает о регулируемой государством экономике при некоторой свободе производственных отношений. То ли еще будет, если экономика страны дышит на ладан! И это понятно: при низкой производительности труда и развале сельского хозяйства за счет бюджета содержатся огромная армия, и аппарат надзора, и чиновничий аппарат многих десятков министерств и ведомств. Причем это далеко не все. А наша милитаризованная промышленность и ее основная часть – военно-промышленный комплекс, работающий в режиме чуть ли не военного времени! А десятки компартий и «прогрессивных» движений, а содержание КПСС и ее аппарата (или она обходится за счет членских взносов? едва ли!), этого не выдержит ни один бюджет самой развитой в экономическом отношении страны! Самым большим вредителем нашей жизни является любимая партия, загоняющая страну в экономический коллапс. В стране и в партии должны произойти большие изменения, и мы на их пороге.

Уже собаки давно перестали носиться по саду и мирно посапывали в ногах у своих хозяев, уже все женщины поочередно и все вместе выходили на крыльцо и смотрели с тревогой в сторону поглощенных разговором мужчин. Судя по всему, разговор принял напряженный характер. Елена Федоровна хотела подойти к скамейкам и сгладить шероховатости, если таковые возникли, а Танюша сожалела, что засела за свои бумаги, а не принимает участие в этом несомненно интересном разговоре.

– То, что я услышал, ужасно, – после долгого молчания тихо произнес Алеша-младший. – И хотя я воспитан в любви к России, к русской культуре и русскому языку, я рад, что родился во Франции. Моя русская мама сбежала из России, потому что задыхалась в атмосфере контроля за ее мыслями и чувствами, а ей нужна была liberté – свобода! Я буду думать над словами Николая Николаевича, и папы, и дяди Дана о жизни в России под дамокловым мечом надзирательных учреждений.

Позвали ужинать. Общий разговор не получался – просто перекидывались словами на разные темы в разных концах стола, как вдруг Алексей Петрович начал читать стихи Пастернака из «Доктора Живаго» и из других книг, читал много, с закрытыми глазами, ни на кого не глядя, погруженный в себя. Прочитав почти весь цикл «Живаго», вернулся к его началу: «Гул затих…», а Леночка, тихо отодвинув стул, подошла к нему сзади и обняла за плечи, прижавшись щекой к его щеке.

– Мамочка, пусть папочка не терзает себя и нас. Папочка, не надо. Я никогда не слышала такого проникновенного чтения. Это замечательно, но раздирает душу. Я тоже хочу тебя поцеловать, мой подруг. Алешка, почему молчишь?

– Я давно понял грандиозность русской поэзии, и то, что она недостаточно известна на Западе.

– Алеша был первый и единственный неординарный человек, которого я встретила в молодости, – тихо заговорила Светлана. – Вот почему я долго не выходила замуж: в памяти всплывал образ Алеши, когда он читал стихи. Только ты не зазнавайся, впрочем, зазнаваться ты не умеешь. Я тоже хочу тебя поцеловать. Этот поцелуй Дану не страшен, потому что Аветик стал для меня всем в жизни, а Леночка и Алеша – мои единственные друзья.

– Что это вы, друзья, пошли объясняться Алешке в любви, – встрепенулся Дан, – как будто у него сегодня день рождения?

Вместо Алексея ответил Николай Николаевич:

– Этими стихами, Алексей Петрович, вы подвели черту под сегодняшними разговорами в саду. Основная идея «Гамлета» – беспомощность человека перед судьбой, у которой заранее «…продуман распорядок действий…» и перед фарисейством, ускоряющим развязку. Я представляю себе эти стихи как трагическую музыкальную тему глубже Баха и грознее Бетховена, такой мощи, когда небо падает на землю. Моя жизнь предопределена принадлежностью к партии и к ее особенно изощренной фарисейской части – к КГБ.

– Вот что я замечаю, друзья мои, – после небольшой паузы задумчиво произнес Алексей Петрович. – В последние годы мы все реже и реже читаем стихи вслух, наслаждаясь отдельными поэтическими образами, и все реже ходим слушать музыку в консерваторию. Надо исправляться.

Утром в саду Николай Николаевич, взяв под руку Алешу-старшего и Дана, вернулся к вчерашнему разговору:

– Ребята, вы правы, давая моей деятельности негативную оценку. Я идеологически обработанный продукт сталинского времени, оставленный живым при послевоенных репрессиях. Во мне видели безвредного наивного чудака, полезного партии в силу лубочного восприятия жизни, подобной красивой сказки из кинофильма «Кубанские казаки». И в этом «прекрасном кошмаре прошлого», как сказал один хороший писатель, я жил и работал с раннего утра и до ночи, и был счастлив, если удавалось улучшить жизнь народа в моем районе, а значит, и в моем государстве. Я закрывал глаза на проведение сталинской откровенно фашистской политики в партии, старался как-то сгладить ее, был уверен, что она будет осуждена. Я же советский человек, так же как и вы, а это люди какого-то особого толка, которые жили как в песне: «Раньше думай о Родине, а потом о себе». А вот парадокс вашего поведения заключался в том, что вы были патриотами страны с ненавистным режимом, который критиковали среди друзей не далее кухни. Но, пожалуй, самое главное, вы многого, очень многого не знали, как и вся техническая интеллигенция, работающая в «ящиках». Про ГУЛАГ стало известно недавно, о «самиздате» знали только понаслышке. Ваше инакомыслие рождалось и замыкалось в узком кругу таких, как вы, и на просторы не выходило. А за критику спасибо, я знаю, что вы мои друзья. А теперь мне хотелось бы поговорить с Алешей-младшим. У него ко мне имеются вопросы.

Николай Николаевич направился к беседке, где за компьютерами работали брат и сестра. Алеша-младший тут же принес с веранды стул. За этим молча наблюдали Ларин и Дан, оба непроизвольно вздохнули и, не договариваясь, отправились за калитку, к реке. Было чудесное безоблачное утро и, хотя стрелки часов подползали к десяти, на траве в тени еще оставалась обильная роса. День обещал быть жарким. Мужчины подошли к реке, помолчали, погруженные в свои мысли. Потом заговорили оба сразу, перебивая друг друга.

– Николай Николаевич правильно нас разнес, я бы даже сказал, «раздолбал» за гнилую интеллигентщину, – кипятился Дан.

– Да, правильно. Он четко видит оппортунистическую закваску интеллигентской среды, которую не любили ни фашисты, ни коммунисты. Но здесь требуются еще разъяснения, что такое оппортунизм, с чьей точки зрения, так как понятие чисто идеологическое. Поэтому правильнее говорить о соглашательстве, хотя это синоним, который можно распространить и на так называемую творческую интеллигенцию. Далеко не все они диссиденты, тоже тусуются среди своих по кухням. И надо уточнить некоторые понятия в родном языке. Людей свободной профессии – артистов, художников, писателей-сочинителей относят к творческой интеллигенции. А адвокат, журналист – это что, тоже деятели свободной профессии? Тогда, может быть, та интеллигенция, которая приходит к своему рабочему месту «по звонку», не творческая? Но это нонсенс… Мы разве не творцы своих работ в «ящиках», где создаем новые теории, технологии и машины, пишем статьи и книги, над которыми работаем и в институте, и дома? А Леночкина работа – разве не творчество? У Николая Николаевича на всю жизнь много осталось от юности, от комсомола, когда и мы с тобой верили и Ленину, и Сталину, и в коммунизм, а что это такое коммунизм – не знали. Сегодня мы с тобой даже не знаем, что нас ожидает в ближайшие два-три-четыре года. Вот еще какая новость. Петру в Городке поставили телефон – теперь, если нет возможности видеться, так будем перезваниваться. Он болел, теперь ему лучше и намерен подключиться к активизации работы «Мемориала». Обещал остановиться у нас.

Прошло два года после окончания Таней университета.

За это время Алеша-младший еще раз побывал в России. Они с Таней продолжали вместе работать на даче Лариных. За это время у каждого из них появились новые наработки, и они стали задумываться не о брошюре, а о большой книге, которая могла бы лечь в основу докторской диссертации.