Бальзам Авиценны - Василий Веденеев

Он поднялся, прошаркал к камину, где тлели багровые угли прогоревших поленьев, – ночами и по утрам прохладно, несмотря на лето, а старик любил тепло. Бросив письмо на угли, он дождался, пока бумага превратилась в черный пепел, и вернулся к столу.

Опускаясь в кресло, Томас внезапно почувствовал, будто летит в пропасть: голова закружилась, перед глазами поплыли огненные круги, дыхание перехватило, и грудь сдавило невыносимой болью. Слабеющей рукой он успел дотянуться до колокольчика…

Доктор приехал через час. Дэвид встретил его у дверей спальни, куда старика перенесли из кабинета.

– Как он? – на мгновение задержавшись, шепотом спросил врач.

– Увидите. – Слуга меланхолично пожал плечами: если бы он сам мог определить состояние больного и лечить его, зачем тогда нужен эскулап? Только зря переводить деньги?

Полный лысоватый доктор, сверкая линзами очков, на цыпочках вошел в комнату и тихонько приблизился к кровати. Роу лежал на спине. Дыхание старика было хриплым, глаза полузакрыты, резко обозначились морщины на отекшем лице и сильнее стал выделяться крупный нос. Кисти рук, с бугристыми утолщениями на суставах, казались вылепленными из желтого воска. Врач положил на лоб больного руку, пощупал пульс, потом осторожно приоткрыл веко и заглянул в мутный зрачок.

– Я еше жив, – недовольно проскрипел Роу и моргнул.

– А я не собираюсь вас хоронить, – преувеличенно бодренько ответил доктор. Он откинул одеяло и достал трубку. – Кажется, вы несколько переутомились? Придется немного полежать.

– Сколько?

– Посмотрим, как пойдут дела, – уклонился от прямого ответа врач. – Я пропишу лекарства.

– Лекарства? – Томас бледно улыбнулся. – Разве есть лекарства от старости? Просто мне уже слишком много лет… Впрочем, приложите все усилия, чтобы поставить меня на ноги.

– Конечно, конечно.

Закончив осматривать больного, доктор вышел из спальни и поманил за собой Дэвида.

– У него удар, – шепотом сообщил он слуге, косясь из-под очков на неплотно прикрытую дверь. – Нужен полный покой. И… у него есть родственники?

– Мне об этом ничего не известно, – сухо ответил Дэвид. – Все так серьезно?

– Возраст. – Врач развел руками. – Будем уповать на милость Господа.

– Аминь! – пробасил Дэвид…

Александр проснулся рано – в темноте за окнами лишь начинала угадываться серенькая, предрассветная дымка, когда небо уже не черное, как ночью, но еще и не голубое, а приобретает жемчужный оттенок, обещающий вскоре окраситься розовым от алой полоски зари. В такие часы в низинах, над сырыми лугами и в овражках еще стоит белое молоко тумана, и сквозь него угадываются неясные силуэты стожков сена. А кругом тишина, природа еще спит, спят птицы в гнездах, спят звери в норах. И земля кажется сказочным райским садом, где вечно царят мир, покой и благоденствие.

Царь снова закрыл глаза и тепло улыбнулся, вспомнив своего учителя и наставника Василия Андреевича Жуковского: как он искренне и беззаветно любил родную природу и старался привить любовь к ней воспитаннику. Теперь, по прошествии лет, Александр понимал, что прекрасный поэт и большой души человек был для него не столько воспитателем, сколько добрым старшим другом, старавшимся вести наследника престола по пути мира и человеколюбия. Да, к глубокому сожалению далеко не всегда в суетной и грешной жизни удается следовать заветам Василия Андреевича, но воспитанник часто вспоминал о нем с благодарностью. Впрочем, благодарить нужно не только поэта, но и отца – именно Николай Первый, выбирая воспитателя для сына, остановил свой взор на Жуковском и потом пристально, внимательно и весьма придирчиво следил, как тот справляется со своими обязанностями.

И тут же вдруг вспомнились последние дни жизни отца. Он тяжело переживал поражение русской армии в Крымской войне, лежал укрытый серой шинелью на простой солдатской кровати и не желал никого видеть. Русскую армию он считал лично своей и не отделял себя от ее неудач, с чем и ушел из жизни.

Александр вздохнул: горькие воспоминания, но не ему судить отца за дела его. Высший Судия воздаст за все удачи и промахи, за добро и зло. Однако Держава устояла и будет стоять, а теперь его дело укрепить Россию и раздвинуть ее рубежи.

Кстати, вести из Польши обнадеживают, и надо надеяться, что повстанцев утихомирят в самом скором времени. Тогда удастся полностью обратиться лицом к Туркестану. И на Кавказе, слава Богу, резня подходила к концу: горцы замирялись; и значительную часть обстрелянных войск можно перебросить за Каспий. Наверное, пора подумать о наградах для нижних чинов и офицеров, участвовавших в подавлении польского мятежа и Кавказской войне? Тридцать лет назад, когда Дибич и Паскевич подавили очередное восстание поляков, отец нарушил традицию русской армии, по которой награждали всех участников войны, и наградил серебряной медалью «За взятие приступом Варшавы» лишь нижних чинов.

Зато медаль сделали красивой. На ленте синего цвета с черной каймой, на аверсе изобразили двуглавого российского орла, а в его центре, под королевской короной, – порфира с польским одноглавым орлом и сверху надпись: «Польза, честь и слава». На реверсе, под лучезарным шестиконечным крестом, надпись: «За взятие приступом Варшавы 25 и 26 августа 1831». А вот всех участников военных действий в Венгрии Николай наградил медалью «За усмирение Венгрии и Трансильвании 1849». Стоит ли лишний раз возбуждать общественное мнение и учреждать награду за подавление нынешнего восстания беспокойных поляков?

В отношении участников боев на Кавказе не может быть и тени сомнения – награждать непременно! И нижних чинов, и офицеров. Например, серебряной медалью. Нельзя забыть про чиновников и священнослужителей – они принесли немалую пользу и наравне с военными чинами делили все тяготы. Конечно, медаль для них придумывать нечего, а вот какую награду дать им – пусть поломают головы в военном министерстве и гражданских ведомствах. Решено, утром он непременно отдаст распоряжения об этом. Пока подготовятся, пока сделают, глядишь, и время приспеет. [9]

Утром ждет еще одно приятное дело – подписание приказа о производстве в офицеры по гвардейским полкам. Кажется, в списках есть имя и унтер-офицера Кавалергардского полка Михаила Скобелева, представленного к производству в корнеты?

Адъютант как-то рассказывал ему об этом двадцатилетнем юноше. Его прадед, Никита Скобелев, был выходцем из однодворцев, занимавших промежуточное положение между дворянским сословием и государственными крестьянами, и во времена Екатерины Второй служил сержантом. Сын сержанта, Иван Никитич, был одним из героев войны 1812 года, а отец Михаила, Дмитрий Иванович, пошел по стопам предков и тоже избрал военную карьеру. Конечно, род нельзя назвать древним, зато он славен службой России на полях сражений. Юный кавалергард сначала воспитывался в Париже, у знаменитого педагога Жирарде, а позже учился на физико-математическом факультете Санкт-Петербургского университета. Но любовь к военному делу оказалась сильнее, и в прошлом, 1862 году он поступил в кавалергарды. Но вот что любопытно: еще не успев стать корнетом, молодой человек уже поговаривал о переводе в армейскую кавалерию, в Гродненский гусарский полк!