Чудо, тайна и авторитет - Екатерина Звонцова

От всего этого он и уехал на семь лет, но в конце концов вернулся. Слишком хорошая должность для него — непотомственного дворянина; слишком большая надежда, что теперь-то он как-то срастил две половины души. И тут почти сразу — Иван.

Но с ним многое прояснилось на вернисаже. То, как он говорил, как смотрел, словно вот-вот упадет в ноги, — на деле оказалось вдруг вернее и нужнее словесных покаяний. И то, что все же не упал, зато дал подойти к картинам, — тоже. R. задумчиво глянул на морской пейзаж над камином. «Ночь после шторма» — высеребренные луной обломки корабля на ровнейшей черной воде; где-то эти обломки перекрывали сияющую дорожку, а где-то утопали во мраке. Потрясающе красивая вещь. До суеверного ужаса та, которую он и хотел. Похожая и на него самого, и на автора. А касаться опасно — стеклянные крошки острые. И ведь Иван понимал, чтó берет.

Что ж, сегодня К. наконец сломался и написал все как на духу, буквально исповедался. Сдобрил, правда, вызывающей опасения фантасмагорией: что всю ночь летал с привидениями (видимо, во сне?) и якобы именно эти привидения, точно как у Диккенса, только умнее, помогли ему сделать нужные выводы. Заработался, болезный, упился или просто совсем измочалил себя мыслями о прошлых прегрешениях. Но вдобавок он приводил занятные сведения по другим жертвам Василиска, упоминал Хитровку — эту бедовую клоаку, куда, несомненно, вели все преступные дороги Москвы, — но чтобы еще и эта, графская, да столь очевидно… Так или иначе, R., пусть на письмо отвечать и не решился, с нетерпением ждал Ивана к утру, часам к девяти. И вовсе не это, вернее, не одно это гнало сон, тревожило, заставляло…

Звякнул колокольчик. R. вскочил, будто от выстрела. Пересек комнаты почти в мгновение ока, или ему так показалось: вот ведь уже стоит у двери, открывает ее, ничего не спрашивая, ни о чем стараясь не гадать. Едва дышит, а за горло будто кто-то схватил.

На пороге был Андрей. В пальцах вертел медальон со святым ликом, который R. ему подарил; сжимал серебряную оправу так беспокойно, будто надеялся в случае чего использовать либо как билет, либо как оружие. Глупая мысль подуспокоила сердце и разжала нервные тиски на шее. R. сам не заметил, как улыбнулся, и вдруг почувствовал: от улыбки чуть сморщился его нос. Правда ведь… Мимическая привычка, от которой он остервенело отучил себя вскоре после осиного фельетона, поскольку там она между делом упоминалась и высмеивалась.

Кажется, Андрей не ждал улыбки, даже замер — испугался. Медленно опустив одну руку, убрал медальон в карман расстегнутой крылатки, переступил с ноги на ногу. Если поначалу он, возможно, и знал, что скажет, то явно забыл — и лишь смотрел, даже не убирая упавшие на глаза цыганские кудри, смотрел неотрывно и вопросительно.

— Здравствуй…те, — проговорил он наконец.

— Здравствуй, — поправил R., вслушиваясь в густой, взрослый мелодичный голос.

Это, похоже, приняли просто за ответное приветствие. И к лучшему: губы Андрея тоже дрогнули в облегчении, уголки поднялись. Он переступил с ноги на ногу еще раз, тряхнул головой, звякнул золотыми сережками — и тут же, смутившись, придержал их пальцами. Движение было быстрым, по-своему изящным и совершенно незнакомым — опять екнуло сердце. R. осознал, что смотрит в ответ еще пристальнее, что, возможно, прожигает взглядом, — и поскорее опустил глаза. Надолго его не хватило: тут же вскинулся, присмотрелся еще раз, убедился в горьковато-нежном впечатлении: перед ним почти совсем незнакомый человек, от прежнего ничего, кроме «масти». Это ощущение подкрадывалось уже не раз, когда пересекались на балах и осторожно обходили друг друга; на вернисажах графа и других выставках; в литературных салонах, куда приводил интерес к одним и тем же книгам. Андрей глаза всегда прятал, старательно отворачивался, а вот R. так не мог. Вцеплялся памятью в каждое движение головы и рук, взором словно ощупывал волосы, в детстве вечно спутанные, а теперь такие ухоженные. Не до конца получалось узнать. Не получалось поверить, что необыкновенный этот юноша — маленький ученик, вечно стыдившийся непохожести на прочих детей олененок, тот, кто сжимал руку, боясь всего света. Казалось, отныне никто не сможет его — нового — обидеть: порежется об острые грани окрасившейся в насыщенную гамму, одичавшей души. Казалось… не мог он, даже в детстве, вот так просто стать чьей-то жертвой. Казалось… а не сон ли все, не настиг ли морок на Шипкинском перевале или все там же, на переправе? Таков ли Андрей?

Стало еще больнее теперь. Захотелось вдруг попятиться, отвернуться, спросить глупо-сумасшедшее: «Кто вы, сударь?». Но тут Андрей улыбнулся смелее, шире, теперь с той же узнаваемой гримаской, с маленькими морщинками на горбинке носа и блеском в глазах. И вместо рушащего все вопроса с губ R. сама собой слетела другая —

теплая, отчаянная, наиболее бессмысленная из возможных

фраз:

— Ты очень вырос. — Он подумал, слабо усмехнулся и добавил: — Я, наверное, тоже.

Андрей еще раз окинул его взглядом с ног до головы, кивнул и выдохнул:

— Ты не представляешь — как. — Обветренные губы едва шевелились.

К кому из них это относилось, он не уточнил, но, видимо, к обоим. И от слов немного отхлынула горькая память.

— Можно войти? — все так же тихо спросил Андрей, и R. молча впустил его в темную прихожую, провел к разлапистой вешалке из темного дуба. Увидев, что пальцы дрожат и не могут даже уцепиться за ткань крылатки, взял осторожно за плечи, предложил:

— Давай я тебе помогу.

Внутри все вновь сжалось. В детстве у них это быстро ушло в прошлое: уже семилетний, Андрей слишком, порой болезненно, стремился к самостоятельности. Гувернеру полагалось помогать в бытовых мелочах, но именно их мальчик отвергал — разве что в редкие дни особой лени или усталости мог сбросить шубу на руки и попросить помочь с сапогами. То же касалось и других вещей вроде причесывания, а любимым ответом на почти любое напоминание — об обеде, о прогулке, о сне — было сварливое: «Да сам я помню!», даже если на деле Андрей не помнил ничего. R. довольно быстро нашел к этому подход: напоминать перестал вовсе, на упреки невинно пожимал плечами: «А мне кто напомнит?», и поневоле Андрей действительно выучил свой примерный график и наладил режим дня. У него это получилось лучше и раньше, чем у Lize, с которой классная дама мучилась каждый божий день, от рассвета (когда девочка часами могла валяться в кровати,