Смута - Владислав Бахревский

– Пророк Магомет, – сказал Кошелев, – наслаждением почитал женщин и благовония. Может, зажечь ладан в курильнице?

Курильницу привез князь Петр Урусов, Вор отвалил татарину чуть не треть казны, задумывая нечто тайное и никому пока не ведомое.

– Запали, – согласился Вор.

Шут вышел из комнаты и явился с мужиком, который принес в горстях горящие угли и насыпал в курильницу.

– Объясни свое шутовское иносказание, – потребовал Вор.

– Боюсь, что ты слишком полагаешься на чужие руки, когда загребаешь жар. Лето, а мы все в Тушине.

Вор тихонько засмеялся.

– Во-первых, я не воин. Во-вторых, у меня своего… даже имени нет. Сама моя жизнь превращена ныне в предмет торгов. Торги идут в Москве, в Тушине, в Самборе, в Кракове. Ты приметил, шут, – купцы-евреи покинули мой табор? То-то! У Филарета секретничают, сговариваются объявить королевича Владислава царем русских. Король Сигизмунд воспретил Мнишку присылать ко мне новые отряды, и не только ему. Всем полякам запрещено идти ко мне. Пан Гонсевский, бывший посол, приводит под имя короля Сигизмунда земли вокруг Смоленска. Короля надо вскоре ждать в гости…

Полыхнуло так сильно, что небо порозовело на мгновение. – Откуда берется огонь в зарницах? – удивился Вор. – От молнии был бы гром, зигзаг… Нет, шут. Не пришло мне время таскать из полымя угли голыми руками… Когда все это начиналось, я чувствовал себя исполнителем черной воли. Но я слишком возносился в моих помыслах. Никому-то мы не надобны со своими страстишками, со скудными нашими грехами. Хочешь, шут, предскажу, что будет с Россией?

– Предскажи, государь.

– Знаешь Павлу?

– Павлу? Царь-бабу? Которую ты Рожинскому подарил? – Она теперь не у Рожинского. К Рожинскому она попала, будучи брюхата. Тот не сразу приметил это, а когда приметил, вернул ее в табор, солдатам. А солдаты, по ее просьбе, отвезли ее в тайное место, в лес, поставили ей избу, снабдили всем, что впредь понадобится, даже повитухой… Так вот и с Россией будет: она заслонит себя от своего теперешнего блуда дремучими лесами и, придет время, разродится собою же, подрастет вдали от глаз и явится перед миром.

– Тебе бы, царь, шутом быть. Очень уж ты умный.

– Я для одного тебя царь, для других – шут. Серьезные времена для Русского царства минули. Вот Павла разрешится от бремени, а покуда всякий человек на этой земле – утеха козлу.

– Ого! – сказал шут с угрозой.

– Больно за свою родимую? – Вор смеялся тихонько и отвратительно. – Ты ведь себя, русский, за хорошего человека почитаешь. А знаешь, что сделали ярославцы с бедным Иоахимом Шмитом? Они так ему кланялись, так радостно ломали перед ним шапки, с такой охотой ходили убивать своих, русских, сторонников Шуйского, что он, бедный немец, принял подобострастие за любовь. Мог бы убежать, но, заботясь о безопасности города, вернулся, чтобы защитить мирных людей, и был этими мирными опущен в котел с кипятком.

Шут заворочался, сполз со стула, перекатился через голову.

– Заболтался я с тобой, пора и честь знать.

– Ничего, я тебя еще послушаю! – Вор больно ухватил шута за шиворот. – Отчего удираешь? Откровений моих испугался?

– Испугался, государь. Сболтнешь лишнего ты, а голову снимешь с меня. На Московской-то дороге все еще висят.

– Родственнички? Ты прав, шут. Хуже нет, когда царя тянет душу облегчить. Расскажи мне сказочку на сон грядущий, тогда и ступай себе.

– Какую тебе, похабную или чтоб сердце задумалось?

– Сердечную давай.

Шут подул на угольки в курильнице и начал:

– Жил-был царь-холостяк. Захотелось ему жениться. Боярские дочери от гордыни, от важности все дуры дурами, заморских царевен сватать – дело тонкое, хлопотное. Вот раз поехал царь в поле зайцев травить собаками и повстречал пастушку. До того была хороша пастушка, что царь тотчас решил: «Вот моя жена». Подъехал, спрашивает: «Пойдешь за меня замуж?» – «Пойду». – «Смотри, с уговором тебя возьму: хоть одно слово поперек скажешь – голову на плаху!» – «Согласна». Дело сладилось, и через год родила царица сына. Царь пришел, поглядел и так решил: «Твоего сына убить надо. Он – мужик. Не может мужик на царстве сидеть!» – «Твоя воля», – ответила царица. А тот и вправду сына забрал, унес.

На следующий год родила царица дочку. И дочку царь отнял – диким зверям скормить.

Прошло много лет, и однажды говорит царь царице: «Надоела ты мне, мужичка. Снимай царские уборы, надевай крестьянские. Будешь служить новой государыне». Жена повинуется. А царь и впрямь привез во дворец красавицу да еще красавца.

«Хороша ли моя невеста?» – спрашивает.

«Тебе хороша, мне и подавно», – отвечает бывшая царица покорно.

«Тогда снимай крестьянское платье, надевай царское, садись за мой стол. Красавица – дочь твоя, а добрый молодец – твой сын, а мой наследник».

Тут и сказке конец.

– Слушай, а ведь он большая скотина – твой добрый царь! – возмутился Вор.

– Коли тебя пробрало, значит, ты не худший из этого гнилого племени, – ответил Кошелев и убежал, нарочито не увернувшись от брошенного в спину царского башмака.

В дверях сказал:

– Одно у тебя приятное дело за весь день.

– Какое?

– Меня по горбу огрел.

Зарницы зорили новые хлеба, а старый хлеб в Москве стоил опять по семи рублей за четверть. Амбары Троицкого подворья опустели, на дорогах хозяевами были тушинцы. Чего же делать, потерпели бы, но из-под Владимира пришла сокрушающая сердца злая весть: Лисовский, побитый под Юрьевцем, ожил, как птица феникс, и зарезал всю пехоту боярина Шереметева. Сам Шереметев успел во Владимир убежать. То же самое и со Скопиным вскоре станется.

Царь Василий Иванович шел из Успенского собора от заутрени, когда с паперти стали показывать на него пальцами и кричать:

– Дай хлеба, негодный царь! Когда же ты сдохнешь наконец!

Василий Иванович проследовал молча, приказав страже не трогать крикунов.

На следующий день у дворца собралась толпа. Просили с угрозами:

– Хлеба! Дай хлеба! Не то ворота откроем Тушинцу! Сам жрешь, дай и нам!

Толпе вынесли нарезанные ломтями караваи, но смирение царя принималось опять-таки за слабость.

В полдень перед дворцом бушевала уже вся Москва.

– Тушинца желаем! Зовите Тушинца! – наседали крикуны на бояр, на священство. – Хлеба! Хлеба!

От кровавого столкновения с царской охраной спас сам Господь. Привел в Москву от князя Скопина-Шуйского дворянина Безобразова. Письмо было о взятии Твери, о полной победе и о бегстве поляков и казаков.

Шуйский тотчас послал Безобразова читать письмо народу. Проклятия в адрес царя сменились всеобщим умилением. Толпа опустилась на колени, молилась Богу за здравие батюшки царя, за Василия Ивановича.

Так и жили русские люди, не живя, а выживая, в молитвах и святотатствах.

И была ли жизнью жизнь тушинцев, поляков, казаков, изменников из русских, изменников из татар, мордвы? Вдоволь насладились насильники ужасом в глазах юных дев, в глазах мужчин и женщин, в детских глазах. Была ли это жизнь – жрать, отнимая последнее у голодных, рядиться в шубу, содрав ее с человека, оставленного посреди дороги морозу на потеху? Была ли это жизнь – вместо родного страстного шепота слушать истошные вопли насилуемых, вместо страстных жданных прикосновений – хватать, валить, держать за ноги, за руки, помогая товарищу, видеть перед собой не глаза любви, но глаза ужаса на разбитом в драке лице?

Природа, забытая человеком, жила одиноко, прекрасная и совершенная. Являлись на поля цветы, бушевали на ветрах леса. Птицы свистами наряжали рощи. Болота кишели жизнью, озера все призадумывались, все манили небо, и плели свои алмазные нити невидимые паучки.

Вываливались из гнезд птенцы, молодые стрижи учились не бояться высей. Торжество боровиков сменялось нашествием опят. Пепел трепетал на сгоревшем кипрее. И вот уж леса молчали, и один только мох зеленел изумрудно, и от этой бесконечной детскости чернота деревьев зияла, как пропасть. И тогда все травы, деревья, люди, земля, небо начинали ждать белых, глубоких, бесконечных снегов.

1 октября 1609 года Сигизмунд III Ваза, король польский, прибыл в лагерь под Смоленском, на высокий берег Днепра.

Короля на два дня опередил литовский канцлер Лев Сапега, у которого вместе с Янушем Острожским было 530 гусар, 650 казаков, 550 пехотинцев. Канцлер был убежден: Смоленск встретит короля хлебом-солью, он спешил приготовить торжество. Надежды эти не были пустыми. Смоленские уезды поддались на льстивые сказки Гонсевского, присягнули королю почти с полным единодушием.

В Смоленске было двести пушек и пять тысяч стрельцов. Но ради чего, ради кого терпеть пожары, голод, если московский царь неспособен к управлению страной, когда самого государства не существует, ибо хозяева в нем бродяги.

Сапегу смоляне, однако, даже к посаду не подпустили. На другой день пришел к городу во главе королевской армии коронный гетман Речи Посполитой Станислав Жолкевский. Армия состояла из 4690 гусар, 4500 пехотинцев, 1300 литовских татар и тридцати пушек.