Адам Смит - Андрей Аникин

Шотландская столица переживала культурный расцвет, который продолжался и при жизни следующего поколения — в век Вальтера Скотта. Хотя Шотландия продолжала посылать своих лучших сынов в Лондон, многие из них теперь возвращались на родину или по крайней мере не теряли с ней связи. Так сделали Юм и Смит. Роберт Адам строил и жил как в Лондоне, так и в Эдинбурге. Имена этих людей, а также Блэка и Робертсона, Каллена и Фергюсона были известны не только в Британии, но и во всей Европе. Old Reeky[65] в лице своей интеллигенции принял и оценил Бернса. В этой культурной среде вырос и Вальтер Скотт.

Университетские профессора, адвокаты, свободные литераторы, либеральные священники составляли эдинбургский круг интеллигенции. Он гораздо больше, чем в Лондоне, переплетался с аристократией, которая была менее богата, менее заносчива и нередко более культурна, чем английская. Герцог Баклю, граф Лодердэйл, лорд Дэр были близки к этому кругу или даже входили в него.

Шотландский патриотизм был, разумеется, жив, но для очень многих он вместо политического принял культурный, фольклорный характер.

Таково было эдинбургское общество, в котором прошла старость Смита. Не все в нем было, конечно, так идиллично, как представлялось Дашковой, но никакого лучшего общества он действительно представить себе не мог. Ни разу не пришлось ему пожалеть, что он решил поселиться и окончить свои дни в Эдинбурге.

Смит, разумеется, не мог существовать без своего клуба. Вскоре после поселения в Эдинбурге он, Блэк и Хаттон основали клуб, который собирался на обед каждую пятницу в два часа. Местом сбора была большая таверна на Грассмаркет, где у клуба была особая комната. Как и в лондонском клубе Джонсона, обед сливался с ужином и затягивался нередко до позднего вечера. Кто-то назвал эти собрания Устричным клубом, и название привилось. Иногда говорили также о клубе Адама Смита.

Членами клуба были, кроме трех основателей, Адам Фергюсон, Каллен, Макензи, Дагалд Стюарт, Роберт Адам, лорд Дэр и пять-шесть других лиц.

Все приезжие, имевшие касательство к политике, науке и искусству, неизменно приглашались в клуб. Поэтому клуб был всегда в курсе лондонских и даже парижских новостей.

Устричный клуб не имел своего Джонсона. Председательского места не было ни официально, ни фактически. Но в центре беседы обычно были мудрый и рассеянный Смит, невозмутимый и точный Блэк, веселый и грубоватый Хаттон.

Тесная, немного трогательная дружба с Джозефом Блэком и Джемсом Хаттоном освещает последние годы Смита.

Блэк мало изменился за пятнадцать лет, прошедшие с тех пор, как Смит расстался с ним в Глазго. В свои 50 лет он был таким же изящным, хрупким и благородным джентльменом. Его лекции по химии славились увлекательностью и ясностью. Он был очень знаменит: сам Лавуазье называл его своим учителем. Но скромность его не уменьшилась ни на йоту.

Хаттон был в некоторых отношениях полной противоположностью Блэку. Это был плотный, бодрый и неистощимо оптимистичный человек ниже среднего роста, любитель пеших и верховых путешествий. Он так и не научился говорить на правильном английском языке и в любом обществе употреблял шотландский диалект, так что лондонцы его часто не понимали. К условностям, предрассудкам и модам он относился с полным, иногда вызывающим пренебрежением. Как и Блэк, Хаттон был старый холостяк.

Врач по образованию, он никогда не занимался медицинской практикой, так как увлекся химией и агрономией и много сделал для улучшения шотландского земледелия. Он был прирожденным натуралистом, которого интересовали все явления природы, живой и мертвой. Уже лет в сорок Хаттон сильно увлекся геологией, которая и оказалась его истинным призванием.

Как Смит был основателем современной политической экономии, а Блэк — современной химии, так Хаттон[66] оказался одним из основателей современной геологии, важнейшим предшественником Лайелла.

Хаттон был первым, кто понял и начал изучать роль вулканических явлений в образовании земной коры. Во времена, когда наука, еще скованная религиозными догматами, боялась заглянуть в прошлое Земли больше чем на несколько тысяч лет, он одним из первых высказал мысль об огромной длительности существования Земли.

Эту мысль он выражал в такой своеобразной форме: «В экономии мира[67] я не могу найти никаких следов начала и никаких признаков конца».

Эдинбургский профессор и член Устричного клуба Джон Плейфер писал после смерти Смита, Блэка и Хаттона:

«Все трое обладали большим талантом, широкими взглядами и обширными знаниями, но совершенно не имели того ложного достоинства и строгости, которые иногда считают нужным напускать на себя люди науки и писатели. Все трое легко приходили в веселое расположение духа, а искренность их дружбы никогда не омрачалась малейшей тенью зависти. Поэтому трудно было бы найти другой пример, где все благоприятное для хорошей компании столь счастливо соединялось бы, a все неблагоприятное — столь полностью исключалось».

Дом Смита был известен своим простым и искренним гостеприимством. По воскресеньям к нему собирались друзья, причем каждый мог привести с собой друга или знакомого. Весь город хорошо знал, что на воскресный ужин к Смиту особого приглашения не требуется. Почти каждый раз у него бывал кто-нибудь из приезжих.

Оказывать более длительное гостеприимство, видимо, отчасти мешали размеры квартиры. В письме одному знакомому он пишет, что тот сможет пожить в комнате Дэвида в отсутствие юноши, учившегося в Глазго. В другом письме речь идет о том, что лишнюю кровать можно будет временно поставить в гостиной.

Наверно, он ощущал большое довольство, сидя во главе стола среди друзей, чувствуя их расположение без фальши, уважение без зависти! Все-таки ему повезло в жизни!

Время от времени приезжали люди с континента с рекомендательными письмами от старых знакомых. Осенью 1782 года его гостем был француз Фожá Сен-Фон, профессор-геолог. В своих записках он рассказывает любопытные подробности о Смите, его вкусах и образе жизни. «Хотя уже в преклонных годах, он еще обладает хорошей фигурой», — пишет француз.

Смит спросил его, любит ли он музыку, и, когда тот ответил утвердительно, повел его на состязание шотландских волынщиков. В девять часов утра Смит зашел за ним, а в десять они были в большом зале, наполненном мужчинами и женщинами, нетерпеливо ожидавшими начала состязания. На особом возвышении сидели судьи, которые, как объяснил ему Смит, все были из горной Шотландии. Вообще Смит чувствовал себя здесь как дома. Было видно, что он много раз бывал на подобных представлениях.