Поиск-80: Приключения. Фантастика - Сергей Абрамов

Омельчук довез Чадова до гостиницы, «устроил в «люксе» и через два часа, как договорились, прислал машину, чтобы доставить Николая Константиновича на завод…

— За встречу, Коля! — густой баритон Омельчука стелился бархатом.

Он достал из своего директорского стола — полированного монолита — два изящных хрустальных бокальчика, налил в них из бутылки, усыпанной росписью и звездами, коричневатой, с искорками, жидкости и пододвинул Чадову блюдце с тонкими, как часовые колеса, кружочками лимона.

Директорский кабинет был невелик, скромен по обстановке, без традиционного стола-перпендикуляра. Стены спокойного салатного цвета, невысокие панели, хранящие под светлым лаком слоистую фактуру дорогой древесины.

Что-то знакомое привлекло вдруг внимание Николая Константиновича: там, где стены и потолок соединял незатейливый витой валик, симметрично, справа и слева от стола Омельчука виднелись крохотные треугольные шляпки. Как будто подстраховали валик, чтоб не упал, и вбили туда-сюда по гвоздю.

Похожие треугольники — датчики когда-то они изготовляли в своей трансформаторной…

— Ах, Коля, Коля! — ворковал Василий Игоревич, мягко прохаживаясь по кабинету. — Помнишь, пришли мы сюда желторотыми и что увидели? Зачуханный автосборочный заводишко, ржавую консервную банку… Но поработали мы, Коля, крепко поработали. Особенно за последние годы… Погляди-ка, — Омельчук нажал кнопку, и бесшумно поползли к углам кабинета тяжелые, как занавес в театре, муаровые шторы, закрывавшие витринное, во всю стену, окно.

Чадов поднялся и подошел к Василию Игоревичу.

Несмотря на ранние зимние сумерки, отсюда, с высоты пятнадцатого этажа управления, отлично рисовалась панорама большого завода: корпуса, уходящие к темному горизонту белыми пунктирами заснеженных крыш, бетонные дороги и железнодорожные пути, залитые серебристым светом.

— Ну, как? Впечатляет?

— Да, — искренне ответил Николай Константинович. — Слышал, что идет реконструкция, но масштабов не представлял.

— Верно, Коля, — произнес Омельчук, сам любуясь. — Масштаб представить — министром быть! А мы как? Мы по-простому: глаза боятся, а руки делают.

Шторы плавно закрылись, и бывшие сослуживцы сели друг против друга в удобные кресла.

— Видишь ли, Чадушка, — улыбнулся Омельчук. — Прости за фамильярность, но я не забыл твоего институтского прозвища… Видишь ли, дорогой, я давно пришел к убеждению, что человек — это хрупкая и не очень рациональная система. В условиях крупного производства, всегда тяготеющего к стабильности, человек, каким бы он ни был, обязан усредниться, стать винтиком. Да-да! Я не боюсь этого слова… Но в том-то и фокус, что производству приходится перестраиваться, ломать себя же, свой ритм. Для новых высот! Понимаешь? Высот! И тогда, конечно, необходимы таланты. Кто спорит! — Омельчук прищурился, пожевал губами невидимую горчинку, вздохнул. — Однако стоит новому обрести стабильность, как надобность в таланте отпадает… А он, бедняга, и дня прожить не может на уровне. Ему — выше давай! Он. — генератор, из него прут идеи. А пригодятся эти идеи лет через десять, возможно. И становится таланту скучно. И тогда спасение в чем?.. В побочном увлечении! Побочном! Усек? Ты, помнится, антиалкогольного вахтера изобрел, а я, каюсь, недооценил тогда. Ну, молод был, простительно. Не доглядел, что это из тебя завтрашняя идея выперла… Каюсь, что не доглядел. Побочное увлечение — это сила, от многих горестей уводит… Теперь и сам балуюсь…

Николай Константинович слушал Омельчука с интересом. Куда клонит он? Запоздало извиняется за прошлое хамство. Впрочем, на извинение это не очень похоже… Старается внушить, что человек несовершенен по природе?..

— Слушай, Вася, — сказал Чадов. — Нельзя ли ближе к делу? Я очное от побочного что-то не отличаю.

— Давай-ка еще по двадцать капель, — усмехнулся Омельчук. — Вот так… К делу, говоришь? Да дела-то разные… Я ведь тебе про себя рассказываю. Как другу. Понимаешь, увлекся я. Хобби у меня появилось.

— А старое бросил?

— Рыбалку?! Ну, что ты! Рыбалка — святое занятие! Не позже, чем завтра, угощу шикарной ухой своего излова: есть у меня тут один пригретый водоемчик — феерия! Сам ахнешь… А хобби — другое. Увлекся я дружескими шаржами, Коля.

— Стал рисовать?!

— Куда там! Ты же знаешь, что я даже телеграфный столб не изображу. Нет!.. Вот собирать рисунки — это здорово! Тут я преуспел… Так вышло, понимаешь, приехали к нам однажды художники-оформители, и среди них оказался прелюбопытный мужик — за пять минут изображал кого хочешь, ну и загорелся я…

Василий Игоревич извлек из стола большую папку, раскрыл ее и подал лист ватмана гостю.

С бумаги изображенный скупыми штрихами подобострастно посмотрел на Чадова мужчина средних лет.

— Мой главный, — пояснил Василий Игоревич. — Котелок-то у него варит, но самостоятельности ни на грош. Затурканный какой-то.

«А ты и мамонта заставил бы ходить на хоботе», — подумал Николай Константинович.

— Тут у меня, — Омельчук прихлопнул по папке, — почти все заводоуправление. Вот, пожалуйста… Нынешний начальник уже не участка, а цеха электрооборудования. Можно сказать, твой преемник.

С ватмана глянул веселехонький тип с чубчиком, нависающим на лоб.

— Что-то не больно дружеские шаржи, — заметил Чадов.

— Не скажи, — возразил Омельчук. — И мне, и моим заводчанам нравятся… А вот — узнаешь?

Забулдыжная, небритая физиономия, кепчонка набок. Кто-то вроде знакомый. И — незнакомый.

— Твой оруженосец, Коля, — пояснил Василий Игоревич. — Неужели не признал? Фокич это!

— Фокич?! Как же так? Что с ним? — Чадову стало не по себе.

— Обычная история: сошел с круга. Стал закладывать.

— Он же не пил, насколько я помню.

— Семь лет утекло, Чадушка, — туманно пояснил Василий Игоревич. — Спекся Фокич. Пришлось из мастеров в рядовые электрики перевести.

— А Юколов где? — с нарастающим беспокойством спросил Чадов!.

— Не знаю. Говорили, что завербовался на рыболовный траулер.

«Славка Юколов, такой подающий надежды инженер… Электроник… Зачем ему траулер?»

— Ты лучше сюда посмотри, хватит о других-то печалиться, — Омельчук вложил в руки Чадова новый лист. — Может быть, и этого не узнаешь? В копеечку мне обошлось подослать художника к одному уважаемому, субъекту, да так, чтобы тот не заметил…

Николай Константинович действительно не понял сразу, кто изображен на ватмане. Подчеркнуто удлиненное лицо, высокий лоб с залысинами, губы сжаты, и взгляд, удивительный взгляд, — в нем какая-то тревожная незащищенность. Да ведь это он сам, Чадов…