Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия - Владимир Колотенко

Глава 6

О Юре я думал…

Он всегда держался особняком, не любил шумных компаний, но если уж случалось ему бывать среди шума и гама какого-нибудь веселого праздника, вдруг ни с того, ни с сего возникал мальчишник или приезжал какой-нибудь важный гость, он завоевывал внимание окружающих без всяких натуг и усилий, спокойно и тихо, своим безучастным и скучным видом, сопровождающимся длительным молчанием, и когда его постная физиономия вызывала в конце концов естественное недоумение, и у всех ребром вставал вопрос: «А ты кто такой?», он, дождавшись тишины, тихим голосом, почти шепотом, так чтобы все прислушивались, произносил одно-единственное слово, фразу или молниеносный спич, которые тот же час признавались гениальными.

– Браво, браво!..

И все единодушно соглашались, что это «Браво!» он заслуживал по достоинству. Он говорил мягко, ясно, четко и лаконично, слова выбирал точные, часто украшая их старомодными витиеватостями и так, что всем бросалась в глаза его начитанность и знание предмета спора в самых разных областях знания. Он не старался победить в споре и, казалось, проигрывая, многозначительно умолкал, загадочно улыбаясь. Складывалось впечатление, что победивший всегда чувствовал себя побежденным и даже униженным, хотя об унижении и речи быть не могло. Оставалась сладкая недосказанность, которая заставляла окружающих принимать его сторону.

– Нельзя быть настолько зависимым от людей, – как-то упрекнул меня Жора, – нет незаменимых. Ты уцепился теперь за Юрку.

– Ты же знаешь его, – сказал я, – он нам нужен как воздух!

– Не уверен, не знаю. Возьми нашего рыжего немца, Курта или Ганса, как там его? Он не хуже твоего Юрки…

Я соглашался, но менять свое решение не собирался. Где его искать? Как? Не так-то просто было выйти на его след. Время слизало своим безжалостным языком память о прошлом. В моей электронной записной книжке, где я постоянно обновлял необходимые сведения и куда тщательно перенес самые необходимые адреса и телефоны, никакой информации о Юре, как, впрочем, и о многих других, не оказалось. Пересматриваешь время от времени свои записи и визитки, оставляешь, как тебе кажется, самое необходимое, остальное стираешь, выбрасываешь в урну, словом избавляешься от прошлого как от мусора – на помойку. Единственный телефон, который оказался в случайно сохранившейся записной книжечке в зеленой коленкоровой обложке с засаленными страницам, который я когда-то знал наизусть, я даже не стал набирать. Ясно было и без звонка, что о Юре там теперь ничего не знали. Я забыл даже код города, в котором мы жили: то ли 0562, то ли 0265. Ноль – это точно. И набор цифр такой же – 2, 5, 6. Но их последовательность – убей, не помню. 

Глава 7

Юра был оригинален во всем. Он не мог себе позволить шиковать, но даже в тех стесненных обстоятельствах старался не ударить в грязь лицом, держался моды в одежде и модных течений в образе жизни, в диетах… Он мог выбросить всю получку на ветер, лишь бы утвердиться во мнении какого-нибудь сноба, что деньги – вода, мусор, мог страстно влюбиться в буфетчицу или кондуктора трамвая или бегать за какой-нибудь студенткой, усыпая следы ее зимних сапожек кроваво-красными розами, или спросить в лоб, без всяких там предисловий: «А сегодня ты с кем спишь?». Тем не менее, все считали его аристократом в каком-то колене, хотя он и был сыном провинциального интеллигента, то ли счетовода, то ли учителя.

Он не всегда ел вдоволь, обходясь за обедом столовскими оладьями с каким-то подозрительно зеленым мандариновым повидлом и теплым сереньким чаем, часто жил впроголодь, просто, что называется, голодал. Но марку советского аристократа старался держать: раз уж назвался груздем… Однажды он объявил для себя голодовку. Лечебное голодание вошло тогда в моду и он испытывал его действие на себе. Это было не трудно – никаких дополнительных материальных затрат, даже наоборот. Он ходил зеленый и, когда Ушков разворачивал бутерброд с домашней котлетой, Юра выскакивал на улицу. Но он победил себя, две недели не ел, затем дня три-четыре восстанавливал силы соками, по какой-то принятой схеме, говорил, что теперь он просто летает, дух так и прет из него и голова светлеет, но через месяц выглядел как и прежде, серым, озабоченным, злым. Дух снова оставил его…

Как-то Юра приехал на серой «Волге», старой-престарой, но сверкающей, как новая копейка, свежеперекрашенной с вымытыми до хрустального блеска стеклами и фарами. Он сам сиял и светился, а притемненные зеленоватыми переливами морской воды стекла его очков, живо волнующиеся в массивной дорогой роговой оправе, жили тоже своей особенной возвышенной жизнью. Они казались радостными смеющимися и счастливыми глазами большого ребенка, получившего наконец в свое распоряжение долгожданную игрушку.

– Моя «Антилопа», – многозначительно и гордо заявил он. 

Он катал нас по очереди вокруг бани… Он не вылезал из нее часами.

Он всегда восседал за электронным микроскопом, как за штурвалом космического корабля, и рассматривал серо-зеленоватые картинки внутриклеточных структур, а мы все стояли вокруг него, сгрудившись тесной толпой и спрашивали: «А это что, а вот это?..». Здесь он был королем, стул был его троном, а мы, как и принято, были свитой, его окружением, окружением короля. Приходили теле– и фотокорреспонденты, расспрашивали его о внутриклеточной жизни гепатоцитов и миокардиоцитов, о роли рибосом и митохондрий, и внутриклеточного плазматического шероховатого ретикулума и, конечно же, о роли межклеточных контактов в условиях действия стрессорных и токсических факторов внешней среды… Он охотно рассказывал, и они просили повторить некоторые слова по слогам, поскольку слышали их впервые, и он диктовал по слогам:

– Эн-до-плаз-ма-ти-чес-кий-гра-ну-ли-ро-ван-ный-ре-ти-ку-люм…

И тут же давал перевод:

– Внутриклеточная сеть мембран, усеянная рибосомами…

– Чем усеянная?

– Ри-бо-со-ма-ми. Станциями синтеза белка.

На все на это невозможно было смотреть без улыбки и восхищения.

Его огромная фотография во всю стену («Ученый за работой») вскоре висела в фойе морфологического корпуса медицинского института между белыми глиняными статуями Давида и Венеры Милосской, и каждый входящий мог представить всю величественность и важность кропотливой научной работы, а студенты первых курсов, глядя на Юру, тайно мечтали поскорее усесться за микроскоп, на этот трон познания тайн жизни. Это было очень убедительно. Юра любил светлые одежды, часто чистоплюйствовал в дешевых белых брюках и, боясь их испачкать, почти никогда не садился, и если уж невозможно было не сидеть, покрывал стул куском белого ватмана, который у него всегда был наготове, и аккуратно сложенным хранился в непременной папке. Да, Юра был чистюлей и умницей, во всяком случае, от него исходил свет, и таким он мне запомнился.

Он был помешан на всем экстравагантном, любил изысканность, ум и тонкий юмор. Он никогда не смеялся, когда слышал плоские солдафонские анекдоты и не прислушивался к сплетням парикмахерш и кондукторов, любил точные науки и все красивое. Он был просто помешан на здоровом образе жизни и, как-то признался, что ради этого поступил в медицинский. Чтобы найти эликсир вечной молодости и разгадать тайну жизни. Оказалось, сетовал он потом, что для этого нужно хорошо изучить смерть. Электронный микроскоп, он считал, поможет заглянуть ему под ее покрывало, и овладеть самыми тонкими механизмами для овладения тайной жизни. Долгожительство стало его идеей фикс. Ему никогда не хотелось умирать. Он сожалел, что Уотсон и Крик, а не он открыли миру нить жизни. Они обокрали его в получении Нобелевской премии, и он тогда был готов открыть миру что-то еще, еще более грандиозное, чем ДНК, например, эликсир бессмертия, хотя понимал, что до него на протяжении тысяч лет это пытались делать и не такие умы. Тем не менее, он оставлял за собой право удивить человечество своим пребыванием в нем: ведь зачем-то он пришел в этот мир! А уж если родился – живи! Но не каким-то там овощем или осликом, лисой или дубом… Человеком! Чтобы не хрюкать у какого-нибудь корыта, не ныть выпью по ночам, не блеять козлом или бараном, чтобы проорать на весь мир: «Эврика!». Философ по складу ума и чистой воды идеалист, он всегда искал практического применения своих идей. И прежде всего для удовлетворения своих собственных нужд. Эгоист? Чистейшей воды! Ленин бы сказал: «воинствующий эгоцентрик!». Но и чувственный альтруист, готовый на беспощадные жертвы ради друзей и близких, ради торжества справедливости и добра. Однажды я поймал его на том, что он, стоя по щиколотки в воде, спасал муравья, мечущегося по обрывку газеты, плывущем в дождевой воде.

– Юра, – спросил я, – ты жертвуешь своими новыми ботинками ради какой-то жалкой букашки?

Он пристально посмотрел на меня сквозь свои драгоценные очки, затем перевел взгляд на спасенного муравья, бегающего уже по его ладони и, сдув его куда-то в траву, произнес: