Чужая мать - Дмитрий Холендро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Здравствуй, Алеша!
Сначала он не поверил, вроде это представилось ему, и выключил приемник.
Она стояла в своей малиновой кепочке на темных волосах. Он сразу узнал эту кепочку, рдеющую в слабых остатках быстро таявшего дневного света. Закурил и при вспышке спички увидел, что глаза у Анки — еще недавно чистые огни — густо накрашены и от этого стали больше, чем раньше, будто выросли, а улыбающиеся губы тоже накрашены. Губы выгнулись, как на рекламной картинке, и влажно поблескивали. Вот какой броской стала Анка — что-то новое, цирковое... Как с картинки, правда. Если снять все это незаметным прикосновением, увидят, какая она особенная, не похожая на искусственных красавиц. Но он-то и так знает это...
Тонкий нос заострился, похудела.
— Прямо телепатия, — сказал он, с трудом набрав в себя воздуха.
— Почему это? — спросила Анка, опускаясь на свой пенек.
— Я думал о тебе. Только что. Встань!
Он накрыл пенек носовым платком, и она снова присела.
— Спасибо.
И спросила наигранным незнакомым голосом, в котором слышалась фальшь, он не напоминал прежнего ее голоса, порывистого, взахлест.
— Только что, в эти вот минуты и думал? А в другие? Не вспоминал?
Алеша впился в нее глазами:
— Приехала?
Анка отвела свои накрашенные глаза, долго глядела на реку.
— А тут все по-старому... Те же коряги в воде...
— У нас пока ничего не меняется, — сказал Алеша, — как в Англии.
И опять полез в карман за сигаретами.
— Дай и мне.
— Куришь? — Он поднес Анке горящую спичку...
Казалось, встретятся, закричат наперебой, радуясь и негодуя. А вот сидят, и разговор не клеится. Алеша впервые почувствовал, как словам неожиданно трудно стало пробиваться сквозь толщу дней.
Анка курила. По-настоящему. Посмотрела на Алешу, засмеялась.
— Слушай, что это ты вдруг стал строителем?
— А чего? Не нравится?
— Просто удивлена. Столько учиться, чтобы стать рабочим?
Алеша возразил ей мрачно:
— И рабочий должен быть образованным.
— Я сама читаю газеты... Не говори так. Не для этого ж ты учился!
Алеша носком ботинка растер в траве сигарету. Пальцы дрожали. Ему хотелось успокоиться. Усмехаться надо, усмехаться! Побольше усмешливости.
— По рассуждению моей матери, теперь учиться вовсе не надо. Все покажут и объяснят. По телевизору. Хоть космос! Хоть «Сагу о Форсайтах»! Пожалуйста!
— Ну что ж, — засмеялась и Анка. — Может, она права.
Да-а... Не получается разговора, подумал он, хоть умри. Вот сейчас возьмет и скажет об этом Анке. Скажет, у него дикое ощущение, будто они разучились разговаривать друг с другом. Почему?
— Алеша, о чем мы? — спросила Анка.
Она всегда опережала его.
Ответить, о чем он думал сейчас? Но, оказывается, он не хотел по ее воле и команде развязывать язык, освобождаться от этой внезапной скованности. Предельно ясно он почувствовал вдруг желание и необходимость все держать в своих руках.
— О чем? Как о чем? Выясняем статус-кво, которое тебя не устраивает. Что было, что стало...
— А что?
— Ты артистка, я рабочий...
— Чудак ты, — вдруг обыкновенно сказала Анка, своим прежним голосом, от которого он вздрогнул. — Меня не устраивает! Думай так, если хочется... Не в этом дело! О чем мечтали, а к чему пришли?
— То есть? — не понял он. — Ты что, недовольна своей судьбой ?
— Я жизнь повида-ала, — протянула Анка.
Он как раз закуривал снова, задержал спичку в руке и даже поднес поближе к ней.
Анкины брови поднялись высоко на лоб, не всползли, а взлетели. Она улыбнулась. Улыбнулись ее глаза, всегда уверенные в своей правоте, а сейчас странные. Он ждал, что она еще скажет. Спичка тлела в его руке. Анка молчала. Поулыбавшись, снова воскликнула весело:
— Ого, сколько я повидала!
По этой ее веселости, как бы изнутри подхлестнутой, он понял, что предчувствия не обманывали его. Беда у нее, беда! Даже маленькие неприятности вызывали у Анки веселое возмущение миром. Но сейчас сквозь улыбку слова звучали так, будто она смеялась над собой, не знавшей, не понимавшей этого мира раньше... Какая у нее беда? Ему хотелось узнать и не хотелось. Вдруг открылось главное, почему он боялся увидеть Анку. Услышит, узнает такое, чего уж не поправить, и мир рухнет!
Никаких бед. Хватит.
Алеша быстро спросил, и голос его неузнаваемо охрип при этом, еле продрался сквозь эту хрипоту:
— Ты зачем уехала? Почему? Ну!
Анка молчала.
— Ну! — повторил он. — Сама не знаешь?
— Знаю, — спокойно ответила Анка, без гнева и обиды, даже смиренно.
— Ну!
— Все просто, Алеша... Мешать тебе не хотела...
— Мне?
Анка помолчала, склонив набок голову. Глаза привыкли к темноте, и он видел ее.
— У тебя своя радость — институт, — сказала она. — А у меня — своя беда... Отец! И уехала я из-за него. Ради него... Не могла смотреть, как он пьет, спит на скамейке возле дома... Помочь хотела ему... Давно хотела, мучилась... Думала, вот кончу школу... И... Я уехала для него. И для тебя.
— Выходит, я во всем виноват?
— Ни тебя, никого другого я ни в чем не виню. Рассказываю, как вышло. Уехала.
Она опять замолчала.
— Куда глаза глядят? — спросил Алеша.
— Да нет! — усмехнулась Анка. — Как раз в те дни, когда ты о деревеньке, о своей мечте...
— Ну!
Анка вздохнула и договорила решительно:
— Как раз в те дни прочитала я объявление... О том, что новый цирк на льду набирает молодых фигуристок. По конкурсу. Я молодая? Способная? Все детство твердили — да! Срок истекал, считанные дни оставались, ждать некогда. И я...
Анка вновь замолчала.
— Где объявление прочитала?
— В газете.
— Какой?
— Московской. В «Вечерней Москве». В «Вечерке».
— Откуда взялась она? Где ты ее увидела?
— У Нади в библиотеке.
— Надя подсунула?
— Нет... Случайно увидела... В читальном зале... Роковая случайность, Алеша... — Анка засмеялась.
Значит, ей было горько.
— Аня, Аня... А мне ни слова!.. Как же так?
— Я сказала — не хотела мешать... В институт — пожалуйста! Но ведь это пять лет! Пять лет ждать? Не могла. К тому же поссорились...
— Эта ссора, — процедил сквозь зубы Алеша, сдерживая себя, чтобы не вспыхнуть, — пришлась тебе очень кстати!
Анка вздохнула:
— Ребятенок... Ну тебя!
Алеша вглядывался в темноту, но, как ни старался, не мог разглядеть лица Анки. Так, что-то обрисовывалось неясно...
Темнота сгущалась, свежая, весенняя, не разреженная ни луной, ни звездами... Серьезно Анка считает, что он «ребятенок»? Пошутила? Голос ее прозвучал скорее печально.
— Наверно, я действительно глупый, — робко сказал он, выхватывая из пачки еще одну сигарету и несколько штук уронив на траву. — Не понимаю... Как это — уехала, и ни полслова! Это ж мы с тобой, Анка! Не просто знакомые люди... Мы с тобой!
— Я боялась, — сказала Анка отрывисто и сердито.
Значит, чувствовала себя виноватой, она не любила каяться, и теперь Алеша усмехнулся:
— Чего?
— Того, что отговоришь меня... Ты... мог бы... — призналась она, медленно выговаривая свои слова, как будто думала над каждым звуком.
— А ты не хотела, чтобы я отговаривал?
— Я сказала тебе, чего хотела...
Он еще усмехался:
— Заработать деньги хотела... Сразу!
— Да.
— Много!
— Зачем мне мало? — усмехнулась и Анка. — Только тысячи!
— Слободская закваска!
— А как же? Я тут родилась. Много и сразу! Чтобы построить кооперативную квартиру, отца забрать. Как я этого хотела, Алеша!
— Ему лечиться надо.
— И это... Он сам собирался. Узнал, что есть такая больница под Полтавой, специально для таких случаев. С радостью берут, когда люди хотят, и хорошо лечат. Да мать не пустила!
— Почему?
— Вот еще! На это деньги-то изводить? Велела ему ходить с козой... Паси, дескать, козу, а не сиди с дружками, и пить отучишься. Ну, он пас козу у реки. Сам знаешь как... Выпьет бутылочку, которую заранее в карман сунет, и поговорит с козой о жизни. Потолкует... Жалко мне его!
— А меня? — спросил Алеша. — Не писала даже! Забыла?
— Все о себе, о себе...
— Я?
— Ты всегда только о себе думал... Даже мечтал... А я — о тебе. — Она неожиданно засмеялась так знакомо, так весело и вместе с тем с неприкрытой беспощадностью. — Верила, что поступил в институт, учишься! А ты вон... Но не из-за меня ведь, правда?
— Правда.
— Слава те... А все же обидно, Алеша.
— Я не обижаюсь...
— А мне обидно... Так у тебя все было красиво. Деревенская школа, снег... Поэтически... Да. Ничего у нас не вышло!
— Чего не вышло? Может, ты просила три комнаты, а давали две?
— Пять.