История Руси - Кожинов Вадим Валерьянович

В июне 1929 года атаку на русских историков в Академии наук предприняла специальная "Правительственная комиссия" под руководством члена Президиума ЦКК (Центральной контрольной комиссии) ВКП(б) Я. И. Фигатнера; в октябре по настоянию Фигатнера,- сообщается в нынешнем "расследовании" этой атаки,- "срочно прибыли председатель Центральной комиссии по чистке Я. X. Петерс и член президиума той же комиссии Я. С. Агранов (то есть уже из верховных кадров ОПГУ.- В. К.)... В настоящее время нам известны имена почти полутора сотен человек, арестованных в период с октября 1929 по декабрь 1930. Наверняка учтены не все... Две трети арестованных - историки и близкие к ним музееведы, краеведы, архивисты, этнографы"111.

Главным "обвиняемым" комиссия Фигатнера сделала выдающегося историка С. Ф. Платонова (1860-1933) - ученика К. Н. Бестужева-Рюмина (1829-1897) и В. О. Ключевского (1841-1911). И напомню хотя бы несколько имен его арестованных тогда "подельников": С. В. Бахрушин, С. Б. Веселовский, Ю. В. Готье, Б. Д. Греков, М. Д. Приселков, Б. А. Романов, Е. В. Тарле, Л. В. Черепнин. Эти люди, как и целый ряд других подвергшихся в то время аресту цвет русской исторической науки. Если бы они исчезли, развитие этой науки попросту прекратилось бы (оно и в самом деле почти полностью остановилось тогда на несколько лет); новым поколениям историков не у кого было бы учиться.

Большая роль в "разоблачении" крупнейших русских историков принадлежала "новым" псевдоисторикам, этим,- как сказано в современном "расследовании" сего дела,- "... "неистовым ревнителям" типа Цвибака, Зайделя, Томсинского, Фридлянда, Ковалева"112. Так, Цвибак заявил в своем "докладе" во время следствия, что С. Ф. Платонов объединяет "всех мелко- и крупно-буржуазных и помещичьих историков... Кулацко-крестьянская контрреволюция изнутри, иностранная интервенция извне и восстановление монархии - вот программа политических чаяний платоновской школы"113.

Историков обвиняли, естественно, и в пропаганде русского "национализма", "шовинизма", даже "фашизма". Атмосферу следствия хорошо передает рассказ о допросах С. Ф. Платонова, которые вел начальник одного из отделов ленинградского ГПУ Мосевич: "Когда Мосевич спросил: как мог Платонов пригласить заведовать отделением Пушкинского Дома (С. Ф. Платонов был его директором с 1925 по 1929 год.- В. К.) еврея Коплана, то получил ответ: "Какой он еврей: женат на дочери покойного академика Шахматова и великим постом в церкви в стихаре читает на клиросе". После этого Коплан получил пять лет концлагеря!"114.

Из этого ясно, что удар был направлен не против неких "шовинистов", а против деятелей русской культуры независимо от их национальной принадлежности (арестованный Е. В. Тарле, например, также был русским историком еврейского происхождения). И, казалось, дело шло к тому, что одна из основ русской культуры - историческая наука - уже перешла грань полной погибели.

Однако в какой-то последний момент в ход дела вмешалась пока до конца еще не ясная сила: "Как ни старались, однако, опорочить Платонова и его коллег, что-то застопорилось, надломилось в, казалось бы, хорошо отлаженной машине следствия..."115. И исчезнувшие историки постепенно начали возвращаться; к 1937-1938 гг., когда, в свою очередь, были репрессированы Фигатнеры и Аграновы, Зайдели и Фридлянды, почти все арестованные в 1929-1930 годах уже работали; почти все, ибо несколько историков старшего возраста - в том числе и С. Ф. Платонов - скончались до "реабилитации"... Кстати сказать, иные продолжали работать и в ссылках, и даже в тюрьмах; С. Ф. Платонов 9 июля 1931 года сообщил дочерям (которые также были вслед за ним арестованы) из камеры: "...разобрал кое-что из моих бумаг... Выяснены некоторые родословные..."116.

Вернувшиеся создавали и публиковали новые труды, работали с многочисленными учениками, готовили к изданию сочинения своих учителей и скончавшихся соратников; так, в 1937-1939 годах вышли в свет важнейшие работы В. О. Ключевского, С. Ф. Платонова, А. Е. Преснякова, П. Г. Любомирова (которые еще недавно оценивались как "контрреволюционные"). Многие возвратившиеся из небытия стали членами-корреспондентами и академиками, лауреатами и орденоносцами... И без этого "поворота" не было бы, без сомнения, тех достижений русской исторической науки 1960-1980-х годов, которые осуществили ученики "реабилитированных" к 1937 году ученых.

В этом повороте выразилось то историческое движение, о котором в присущем ему заостренном стиле говорит в своем удивительном сочинении "Бесконечный тупик" (1989) наиболее яркий и глубокий мыслитель нынешнего молодого поколения России Дмитрий Галковский (родился в 1960 году). Он как бы подводит итог с точки зрения своего поколения:

"Какой год был самым счастливым за последние сто лет русской истории? Страшно вымолвить, но 1937... 37-й это год перелома кривой русской истории. Началось "выкарабкивание"... 1937 - это год смерти революционного поколения. Свиньи упали в пропасть. Конечно, прогресс после 1937 можно назвать прогрессом лишь в соотнесении с предыдущей глубиной падения. Но все же..." (с. 668-669).

Среди историков, вернувшихся после ареста и осуждения (в 1929 году) в науку, была и Нина Викторовна Пигулевская. Сначала она смогла (в 1934 году) поступить на работу только в далекий от ее интересов Институт истории науки и техники, но в 1937 году стала научным сотрудником Института востоковедения. В 1938 вчерашней заключенной была присуждена (даже без защиты) степень кандидата наук, а уже в 1939 - доктора и после войны, в 1945 году - звание профессора; в 1946-м она была избрана членом-корреспондентом Академии наук. Во время ленинградской блокады Н. В. Пигулевская была заместителем директора Института востоковедения и исполняла свои обязанности с истинной самоотверженностью. С 1952 года она стала заместителем председателя (фактически руководителем) существовавшего с 1882 года Российского Палестинского общества и ответственным редактором одного из самых высококультурных ежегодников - "Палестинского сборника".

Сей экскурс в драматическую и даже трагедийную историю русской исторической науки в 1920-1930-х годах имеет, быть может, не вполне очевидную, но глубокую связь с той столь давней эпохой, о которой идет речь в моем сочинении.