Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий - Юрий Михайлович Лотман

(Баратынский. Т. 2. С. 157),

в послании «Вертер к Шарлотте» (1819) В. И. Туманского:

Когда луна дрожащими лучами

Мой памятник простой озолотит,

Приди мечтать о мне и горести слезами

Ту урну окропи, где друга прах сокрыт.

(Туманский В. И. Стихотворения и письма.

СПб., 1912. С. 63)

12 – Рассвет печальный жизни бурной!.. – Ср. «Бедный поэт, вольный перевод из Жильберта» Милонова:

Восход моей зари ты скорбью омрачила,

И скрылась от меня,

Как кроется от глаз, предвестник бурна дня,

В туманных облаках померкшее светило!

(Милонов М. Сатиры, послания и другие мелкие стихотворения. СПб., 1819. С. 105)

Ср.:

Так одевает бури тень

Едва рождающийся день (4, XXIII, 13–14).

В том же стихотворении Милонова ср. другие совпадения с элегией Ленского:

О дней моих весна! куда сокрылась ты? <…>

Кто знает, что судьба в грядущем нам готовит?

(Милонов М. Указ. соч. С. 105)

Ср.:

…бурных дней моих на пасмурном закате.

(Пушкин В. Л. К*** // Поэты 1790–1810-х. С. 682)

13–14 – Сердечный друг, желанный друг… – Рифма – «друг – супруг» встречается в «Письме Вертера к Шарлотте» (Мерзлякова?). Об отношении элегии Ленского к западноевропейской поэтической традиции см.: Савченко С. Элегия Ленского и французская элегия // Пушкин в мировой литературе. <Л.>, 1926. С. 64–98; Томашевский Б. Пушкин – читатель французских поэтов // Пушкинский сборник памяти С. А. Венгерова. М.; Пг., 1923. С. 210–228.

XXIII, 1 – Так он писал темно и вяло… – Намек на оценку элегической поэзии Кюхельбекером: «Сила? – Где найдем ее в большей части своих мутных, ничего не определяющих, изнеженных, бесцветных произведений?» Ко времени работы над шестой главой П уже, видимо, знал и вторую статью Кюхельбекера: «Разбор фон-дер-Борговых переводов русских стихотворений», где элегическая школа называлась «вялой описательной лже-поэзией» (Кюхельбекер‑1. С. 493). Выделив слова «темно» и «вяло», П отделил их как чужую речь от остального текста. Это позволило ему создать двусторонний иронический эффект: и в адрес поэзии Ленского, и в адрес строгой оценки элегий Кюхельбекером.

2–4 – Что романтизмом мы зовем… – Ср. в статье Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии…»: «Жуковский и Батюшков на время стали корифеями наших стихотворцев и особенно той школы, которую ныне выдают нам за романтическую. Но что такое поэзия романтическая?» (Кюхельбекер‑1. С. 455). Однако в этом случае голоса П и Кюхельбекера сливаются (этому, в частности, способствует отсутствие курсива), и оценка воспринимается как авторская. Диспут по вопросам романтизма, развернувшийся в русской критике в 1824 г., весьма занимал П, который в связи с ним начал работу над теоретической статьей о народности. См.: Томашевский. Кн. 2. С. 106–153; Мордовченко Н. И. Русская критика первой четверти XIX века. М.; Л., 1959. С. 196–236, 376–420.

7 – На модном слове идеал… – Слова «идеал», «идеальный» в эпоху романтизма приобрели специфический оттенок, связанный с романтическим противопоставлением низменно земного и возвышенно прекрасного, мечтательного. Нападая на романтизм Жуковского, Грибоедов писал о героине баллады Катенина «Ольга»: «Что же ей? предаться тощим мечтаниям любви идеальной? – Бог с ними, с мечтаниями; ныне в какую книжку ни заглянешь, что ни прочтешь, песнь или послание, везде мечтания, а натуры ни на волос» (Грибоедов А. С. Соч. М., 1956. С. 392–393). Слово «идеал» быстро проникло в бытовую любовную лексику. В поэзии еще в 1810-х гг. оно было малоупотребительно. Так, из пяти русских переводов стихотворения Шиллера «Die Ideale» на русский язык, которые были осуществлены между 1800 и 1813 гг., ни одно не сохранило немецкого названия (два различных перевода Милонова назывались «К юности» и «Спутник жизни», Жуковского – «Мечты»; более ранний фрагмент перевода получил название «Отрывок», Шапошникова – «Мечтанья»).

В ЕО слово «идеал» встречается и в бытовом употреблении как часть «любовного словаря»:

Нашед мой прежний идеал,

Я верно б вас одну избрал

В подруги дней моих печальных (4, XIII, 10–12).

Здесь литературная лексика, проникшая в быт, включается в текст уже как черта реального употребления, характеристика этого быта. При иной стилистической окраске и ином быте такой же принцип в употреблении см.:

Тебя зову на томной лире,

[Но] где найду мой идеал? (III, 465)

Принципиально иной смысл имеет употребление слова «идеал» в стихах:

И моря шум, и груды скал,

И гордой девы идеал (VI, 200).

Трансформацией этого романтического употребления является полемика с романтизмом – оксюморонное соединение слова «идеал» с понятиями земного, реального, а не идеального мира. Выражения типа «Татьяны милый идеал» (8, LI, 7) имели полемический оттенок, более резко обнаженный в «Путешествии Онегина» в сочетании «Мой идеал теперь – хозяйка» (VI, 201). Совершенно особый случай употребления:

На модном слове идеал

Тихонько Ленский задремал.

«Идеал» здесь: обозначение слова, на котором уснул Ленский. П описывает стихи Ленского, создавая «стихи о стихах». Не случайно слово «идеал» дано курсивом. Это романтическое вкрапление в авторскую речь.

Иронический образ романтического поэта, засыпающего над собственными стихами, повлиял на дальнейшую литературу. Ср.:

«…На алтаре ее осиротелом

Давно другой кумир воздвигнул я,

Молюсь ему… но…

– И сам уснул! Молись, милый, не ленись! – сказал вслух Петр Иваныч. – Свои же стихи, да как уходили тебя! Зачем другого приговора? сам изрек себе» (И. А. Гончаров «Обыкновенная история», ч. II, гл. 2).

XXIV, 4 – И встречен Веспер петухом… – Веспер – здесь: утренняя звезда, Венера. Поскольку опоздание противника на дуэль могло быть достаточной причиной для ее отмены (чего Зарецкий не сделал, см. с. 125–126), Пушкин весьма тщательно фиксирует время описываемых им событий. Венера бывает утренней или вечерней, в зависимости от положения ее на орбите относительно Солнца и Земли. В день дуэли (14 января 1821 г. по ст. стилю) она была утренней (поэт называет ее неточно Веспером – это название было дано античностью только вечерней Венере, утренняя именовалась Люцифером). Однако время появления ее на небосклоне запомнилось Пушкину исключительно точно. По данным Тартуской (Дерптской) обсерватории, что соответствует также Михайловскому и вероятному месту действия романа (см. с. 320), восход Венеры в этот день приходился на 6 ч. 45 мин. утра, что точно соответствует словам Зарецкого: «Пора вставать: седьмой уж час» (6, XXIII, 13). Противники должны были встретиться