Моя жизнь - Марсель Райх-Раницкий

Кое-чего мне удалось достичь, но все-таки успех моих усилий, направленных на публикацию более значительного количества книг немецких авторов в издательстве, где я работал, оставался скромным. Тем не менее начальство было довольно моей работой. Иное дело я, конечно, скрывавший свое недовольство. На переднем плане в программе этого издательства стояла политическая, историческая и военная литература, в то время как беллетристика оказывалась, так сказать, падчерицей. Потому-то мне и пришлось как нельзя более кстати предложение «Чительника» — одного из двух ведущих польских издательств, выпускавших художественную литературу, стать руководителем отдела, частью которого была и довольно большая немецкая редакция. Но едва я уволился с прежнего места работы, как мне сообщили, что компетентные товарищи из Центрального комитета возражают против моей работы в «Чительнике». По их мнению, тот, кто исключен из партии за «идеологическое отчуждение», не может занимать ведущие посты в издательской системе.

Мое увольнение нельзя было отменить. Так я внезапно оказался без места и без работы, но мне повезло благодаря тому, что тогда уже вышли несколько моих критических статей. Мне не оставалось ничего другого, как превратить прежнее побочное занятие в основное. Я постоянно писал рецензии для разных газет и журналов, оставаясь верным своей главной теме — немецкой литературе. Можно сказать, внезапно я стал тем, кем мечтал стать в юности, — критиком. И был хотя и начинающим, но свободным литератором.

Могло ли это сойти? Можно ли было жить благодаря этому? Поначалу все шло хорошо. Мои статьи охотно печатали. Вполне успешно развивалось и сотрудничество с тремя или четырьмя издательствами, для которых я писал рецензии на немецкие книги. Я пытался убедить издательства согласиться на перевод на польский язык той или иной немецкой книги, в первую очередь авторов, еще неизвестных в Польше, — писателей как нашего века (прежде всего Германа Гессе и Генриха Манна, Артура Шницлера и Леонгарда Франка), так и прошлого столетия (Фонтане, Шторма и Раабе), которых тогда знали в Польше только германисты. К польским изданиям, коль скоро они появлялись, я писал подробные предисловия или послесловия.

Вскоре я приобрел репутацию надежного специалиста по немецкой литературе, работы которого имели широкую публику. Конечно, это мне нравилось, но стало в то же время и моей бедой. Старый друг, коммунист с большим стажем и знаток партийных нравов, предупредил меня: «ЦК не для того воспрепятствовал твоему продвижению в издательской системе, чтобы ты мог теперь делать карьеру критика. Рано или поздно товарищи заметят это и воспримут как провокацию. Тебе надо попросить восстановления в партии. Вероятно, из этого ничего не выйдет, но, может быть, это несколько смягчит соответствующих товарищей».

Это меня убедило, и, чтобы не поставить под угрозу свою деятельность критика, я попросил проверить решение о моем исключении из партии и отменить его. Ответа я никогда не получил. И все же моей работе не препятствовали, по крайней мере поначалу. Правда, на нее все время отбрасывали тень антигерманские настроения, которые едва ли ослабли, несмотря на официальную польскую пропаганду.

Когда Варшаву посетил рабочий писатель Вилли Бредель, который, в отличие от некоторых других авторов из ГДР, действительно был и рабочим, и писателем и книги которого в переводе на польский находили определенный успех, я пригласил его на обед. Я обратил внимание нашей экономки, что хотя гость и немец, но стоящий малый, один из тех, кто боролся не на стороне Гитлера, а против него. Уж пусть она постарается и приготовит хороший обед. Она кивнула: да, еда будет что надо, вот только ей очень хотелось бы узнать — не тот ли часом немец наш гость, который убил ее мужа в концлагере.

Немецких писателей, посещавших Польшу в начале и середине 50-х годов, никто не мог заподозрить в симпатиях к нацистам — почти все они были эмигрантами в годы фашизма. Тем не менее этих людей большей частью игнорировали или в лучшем случае удостаивали холодного приветствия. Так случилось и с Анной Зегерс. Она посетила Варшаву в декабре 1952 года. Обстоятельный разговор с ней оказался мне очень кстати, тем более что издательство, публиковавшее ее произведения, хотело получить от меня монографию о творчестве писательницы.

Я знал все, что она опубликовала, и наряду с «Седьмым крестом» восхищался романом «Транзит» и некоторыми рассказами, прежде всего «Прогулкой мертвых девушек». Поэтому мне было известно, что методическое мышление не принадлежало к сильным сторонам этого всесторонне образованного автора. Анна Зегерс не испытывала особой склонности к дискурсивному методу, который ей был, пожалуй, чужд. Я не уверен также, что марксизм, как нередко говорили, действительно сформировал ее личность. Во всяком случае, он не смог оказать существенного влияния на процесс ее мышления. Об этом свидетельствуют также статьи и речи Зегерс — очень разные, подчас интересные работы. Но большей частью они, и как раз самые важные, состоят из лишь слабо связанных друг с другом фрагментов, точнее, из наблюдений, впечатлений и своего рода моментальных снимков, из осколков, рефлексий и повествований.

Когда мы встретились в Варшаве, Анна Зегерс уделила мне много времени — может быть, потому, что ее попросило об этом мое издательство. Она была одета просто, держалась очень естественно, без следа самопоказа или аффектации. Но писательница произвела на меня противоречивое впечатление: от ее личности исходила некая суетливость и в то же время ощущение какой-то тайны. Это было связано с выражением ее лица, с мимикой и жестикуляцией. Только что она дружески улыбалась, а вот уже смотрит на меня серьезно и печально. Минуту назад она была радостна, а теперь кажется разочарованной и, может быть, грустной. Только-только она слушала меня, сконцентрировавшись, даже с напряжением, как вдруг у меня появилось подозрение, что собеседница рассеянна или ее мысли заняты чем-то совсем другим. Смена всякий раз происходила молниеносно, без малейшего перехода.

Наш разговор длился около двух часов. Я подготовил много вопросов, и она пыталась как можно внимательнее вникнуть в детали, независимо от того, были ли эти вопросы ей приятны. Но чем дальше продолжался разговор, тем больше я опасался, что он ничего не даст для моей работы о Зегерс. Я ставил конкретные вопросы и получал неточные и неясные ответы, скорее эмоциональные высказывания, которые можно было истолковать, пожалуй, как не лишенные поэтичности или налета сказочности.

В конце концов мы дошли до «Седьмого креста». Я со всей искренностью похвалил композицию романа, построенную по законам рассказа. Анна Зегерс покачала головой, сказав, что то, что я хвалю, — вовсе не ее рук дело, она позаимствовала композицию из романа Манцони «Обрученные». Она очень настоятельно советовала мне прочитать эту книгу. Я на той же неделе последовал ее совету и не нашел никаких достойных упоминания аналогий. Может быть, композиция «Обрученных» и произвела на нее глубокое впечатление, но распознавала в этом романе образец только она сама.