Сталинград - Энтони Бивор

Русские листовки совершенствовались с каждым днем, ведь теперь их писали немцы. Допросы пленных подтвердили, что «наибольшее воздействие оказывают те, в которых говорится о доме, родных, женах и детях».[734] Один немецкий пленный признался: «Все солдаты читают русские листовки, хотя им мало кто верит. Впрочем, кое-кто смахивает слезу, увидев изображение трупа немецкого пехотинца и рыдающего над ним малыша».[735] На обратной стороне таких листовок часто печатали стихи Эриха Вайнерта. Откуда было немцам знать, что Вайнерт, специально написавший душераздирающее стихотворение «Подумай о своем ребенке!», находится совсем близко от них, в штабе Донского фронта?

Но, возможно, самым действенным методом пропаганды стало обещание немецким солдатам, что в случае, если они сдадутся в плен, их не расстреляют, ведь основной довод многих офицеров вермахта против капитуляции заключался как раз в том, что русские убивают всех военнопленных. Одна листовка и вовсе заканчивалась заявлением большевистского вождя, что политика СССР в этом вопросе изменилась: «Красная армия берет в плен немецких солдат и офицеров, если они сдаются добровольно, и сохраняет им жизнь. (Из приказа № 55 народного комиссара обороны И. Сталина)».[736]

Первое в истории войн окружение армии, отрезанной от своих далеко на чужой территории, которая получила приказ стоять насмерть, а затем была брошена на произвол судьбы, естественно, в следующие годы породило немало споров. Многие немцы – непосредственные участники тех событий, а также историки – обвиняли Паулюса в том, что он не нарушил приказ и не попытался вырваться из кольца. Однако если кто и мог подать пример командующему 6-й армией, не владеющему в полном объеме всей информацией, так это его непосредственный начальник, фельдмаршал фон Манштейн.

«Можно ли служить двум хозяевам?»[737] – задал риторический вопрос Штрекер после того, как Гитлер не дал согласие на реализацию «Раската грома» – плана прорыва, который должен был последовать за операцией «Зимняя буря». Риторический потому, что хозяин в германской армии был только один. Начиная с 1933 года рабское подобострастие большинства высших офицеров не только обесчещивало ее, но и делало политически бессильной. По сути, унижение и армии, и нации в Сталинграде стало той ценой, которую генералитету пришлось заплатить за годы высокомерного процветания под знаменами национал-социализма. Выбирать хозяина было нельзя – можно было разве что примкнуть к тем, кто собрался вокруг Хеннинга фон Трескова и Штауффенберга.

Жаркие дискуссии велись и о том, можно ли было вырваться из окружения во второй половине декабря, однако даже командиры танковых подразделений признавали, что «шансы на успешный прорыв уменьшались с каждой неделей».[738] У пехоты иллюзий было еще меньше. «Мы едва передвигаем ноги от истощения»,[739] – писал домой один ефрейтор. Доктор Алоис Бек совершенно справедливо оспаривает миф, что прорыв увенчался бы успехом. Русские перестреляли бы «полузамерзших солдат как зайцев»,[740] потому что те просто не смогли бы идти по сугробам высотой по колено, покрытым коркой наста, с оружием и боеприпасами. «Каждый шаг давался нам с трудом, – откровенно говорил впоследствии офицер штаба 6-й армии. – Это была бы вторая Березина».[741]

Таким образом, все споры о декабрьском прорыве являются чисто академическим диспутом, уводящим в сторону от правильного осмысления того, что на самом деле произошло под Сталинградом. Трудно отделаться от мысли, что Манштейн с самого начала понимал все. Да, 19 декабря он отправил в «котел» офицера разведки майора Айсманна, и целью этой поездки, как говорят, была подготовка 6-й армии к операции «Раскат грома». Однако Манштейн к тому времени уже понимал, что Гитлер никогда не изменит свое решение и не позволит Паулюсу уйти с Волги.

В любом случае к тому времени фельдмаршал должен был сознавать, что все попытки спасти окруженную группировку Паулюса обречены на провал. Танковые дивизии Гота, понеся тяжелые потери, вынуждены были остановиться на рубеже Мышковы еще до того, как завершилось развертывание 2-й гвардейской армии Малиновского. Манштейн, внимательно следивший за всем, что происходило внутри «котла», не мог не понимать, что солдаты Паулюса просто не смогли бы пройти по сугробам 60 километров, не говоря уж о том, чтобы пробиваться через степь с боями, в мороз и снежный буран. 6-я армия, имея меньше 70 танков и минимум горючего и боекомплекта, не имела никаких шансов прорвать оборону 57-й армии. И самое главное, после 19 декабря, когда три советские армии в ходе операции «Малый Сатурн» прорвались к нему в тыл, Манштейн понял, что возможно и еще более скверное развитие событий.

Манштейн, безусловно, хотел, чтобы в глазах сначала военных, а потом историков все выглядело так, будто он сделал для разблокирования окруженной группировки возможное и невозможное, даже если сам он был уверен – и совершенно справедливо! – в том, что шансы 6-й армии на спасение исчезли еще месяц назад. А неспокойно на душе у фельдмаршала было потому, что после отказа Гитлера отступить с Кавказа он, очевидно, понял, что 6-я армия была нужна, чтобы связывать семь советских армий, взявших ее в кольцо. Если бы Паулюс попытался прорваться и сумел сделать это, у него осталось бы так мало людей и были бы они в таком плохом состоянии, что в тяжелую минуту от таких солдат не оказалось бы никакого толку…

Глава 19

«Истинное немецкое Рождество»

Историки, спорящие о возможности прорыва из «котла» во второй половине декабря, часто не учитывают один весьма важный психологический фактор. Приближалось Рождество. Ни в каких других соединениях вермахта к нему не готовились так, как в окруженной 6-й армии. Чтобы подобающим образом украсить землянки в степи, прилагались необыкновенные усилия. Это никак не вязалось с нетерпеливым ожиданием прорыва. Несомненно, в желании остаться на месте свою роль играли и вызванная хроническим недоеданием апатия в сочетании с уводящими от действительности мечтаниями, и, вероятно, культивируемая Гитлером идея об осажденной, но неприступной крепости. Однако все это не объясняет ту одержимость, с которой ждали приближающееся Рождество солдаты, отрезанные от своих.

Приготовления начались задолго до того, как танковые дивизии Гота устремились на север. Уже в начале декабря солдаты начали понемногу откладывать еду, и вовсе не готовясь к прорыву через заснеженную степь, а для рождественского ужина или на подарки друзьям. В одном из полков 297-й пехотной дивизии зарезали последнюю вьючную лошадь, чтобы приготовить рождественские подарочные колбаски. Праздничные венки изготавливались не из еловых веток – откуда им было взяться? – а из бурой степной травы. В отчаянной попытке «сделать все как дома»[742] солдаты вырезали из дерева маленькие рождественские елочки.

И сентиментальность не была уделом одних только простых солдат. Генерал Эдлер фон Даниэльс украсил свою недавно вырытую землянку рождественским деревцем и поставил под него колыбельку с фотографией своего «младенца из “котла”» – его ребенок родился вскоре после завершения окружения немецкой группировки. В письме молодой жене Даниэльс сообщал, что обязательно отпразднует Рождество по-немецки, хотя и в далекой России. Каждая рота превратилась в подобие семьи. «Все стараются хоть чем-нибудь порадовать товарищей, – писал в тот же день Даниэльс после того, как обошел своих людей в землянках. – Отрадно видеть эти проявления настоящего фронтового братства».[743] На одном из праздничных плакатов, украшавших блиндажи, было написано: «Дружба, скрепленная кровью», что не очень несло в себе рождественское настроение, зато полностью соответствовало действительности.

Впрочем, это настроение полностью удалось передать Курту Реберу, капеллану и врачу 16-й танковой дивизии. 36-летний Ребер, друг Альберта Швейцера и тоже теолог, был, кроме того, одаренным художником. Он превратил свою землянку в степи под Сталинградом в мастерскую и плодотворно в ней работал. На обороте трофейной русской карты – единственном большом куске бумаги, который Реберу удалось найти, он написал углем «Мадонну в крепости». В настоящее время этот рисунок находится в мемориальной церкви Кайзера Вильгельма в Берлине. Внизу Ребер воспроизвел слова евангелиста Иоанна: «Свет, жизнь, любовь». Ребер повесил свою «Мадонну…» на стене в землянке. Все входящие застывали на месте и не могли оторвать взгляд от Пресвятой Девы, нежно обнимающей младенца Иисуса. Многие начинали плакать. К неописуемому смущению Ребера – ни один художник не был такого скромного мнения о своем даровании, – его землянка стала своеобразным местом паломничества, подобием святилища.