Святая с темным прошлым - Агилета

К величайшей досаде Кутузова император Александр отправился в Дрезден без него, стремясь услышать те фанфары триумфального приема, что должны были прозвучать вовсе не для царя. Проводив государя любезным напутствием на словах и крепким ругательством в мыслях, Михайла Ларионович вынужден был погрузиться в болезнь. Возле него остались лейб-медик Виллие и два офицера Главного штаба, не считая адъютантов и прислуги.

Пробудившись на следующее утро, фельдмаршал почувствовал себя несколько лучше. Во сне он видел Василису, глядевшую на него с любовью, и, открывая глаза, предвкушал, что увидит ее воочию. Однако перед ним возникли лишь почтительные лица офицеров, вид которых не принес ни капли утешения. И вскоре от временного облегчения не осталось и следа.

Всё не желавшие проходить и крепко державшие его в постели жар и кашель могли бы дать Кутузову повод для отдыха от того чрезвычайного напряжения, в котором он находился уже без малого год, но не дали. Не доверять же государю руководство войсками! Фельдмаршал продолжал выслушивать рапорты, отдавать приказы, диктовать письма. Лишь изредка он все же давал понять, что силы его на исходе и оставался в желанном одиночестве.

Будучи наедине с самим собой, он передумал тысячу мыслей, для которых никогда не находилось времени за тысячей повседневных его обязанностей, и пришел к заключению, что нынче достиг вершины той славы, к которой всегда стремился. Восхищение им на родине не знает границ. Император вынужден был пожаловать ему последний орден Святого Георгия – высшей I степени, так что теперь он полный георгиевский кавалер. Ни Потемкин, ни Румянцев, ни даже Суворов такого не удостоились[103]. Да что царские награды! Совсем недавно, в марте, получил он в подарок от известнейшего сочинителя Гаврилы Державина гимн в свою честь под названием «На парение орла». Множество незнакомых людей пишет ему прямо в ставку с просьбой прислать его гравированный портрет. Да и в каждом письме супруга сообщает о том, сколь восторженны отзывы о нем в газетах и в обществе.

Не только родина, но и Европа пала к его ногам. Какой прием ему оказали в Пруссии! Король счел за счастье отдать под его команду свои войска и предлагал принять помимо российского еще и прусское гражданство (от чего пришлось тактично отказаться). Наградили его в Пруссии сразу двумя высшими орденами – Черного и Белого Орла. И вновь просят его портретов; за неимением оных в Берлине даже награвировали их по рассказам – вот потеха! Ну да Екатерина Ильинична обещала прислать настоящие – скоро можно будет их раздавать.

Вот отступила бы от него болезнь – и сможет он сполна насладиться тем, к чему восходил всю жизнь, беря высоту за высотой! Но болезнь не отступала.

Императорский врач Виллие уже неоднократно предлагал сделать ему кровопускание, но Кутузов только смеялся. От Василисы не раз он слышал о том, что процедура эта бывает полезна лишь в редких случаях от избыточного прилива крови к голове, в остальных же вредит больному, убавляя его силы.

Василиса… Дорого бы дал он за то, чтобы увидеть ее сейчас! Все свои ордена, пожалуй, и отдал бы. Стоило ему лишь представить ее себе молящейся возле его постели, как слабость на время оставляла его, а на душе становилось так хорошо, как будто он только что искупался в море и выходил на берег полный свежей бодрости. Но едва образ Василисы исчезал из его мыслей, болезнь вновь брала свое.

Кутузов еще пытался руководить армией, и оставленные в его распоряжении офицеры не сидели без дела. С театра военных действий приходили донесения, кои фельдмаршал выслушивал со всем доступным при его самочувствии вниманием, отправляя в ответ приказы. Однако то время, что он уделял своим обязанностям полководца, все более и более сокращалось, а те часы, когда он вел безмолвный поединок с болезнью, все более растягивались. И союзников в этой незримой борьбе Кутузов не имел: никто из окружавших его людей, сколь бы не были они исполнены уважения к своему главнокомандующему, не упал бы на колени перед Всевышним, чтобы вымолить жизнь рабу Божьему Михаилу. Хоть и поминали они его, наверняка, в своих вечерних молитвах, но веры в его исцеление, той безудержной, несокрушимой веры, которую дает лишь любовь, у его сподвижников не было. Да и у него бы этой веры не было на их месте.

Чем сильнее затягивала его лихорадка, тем явственней Кутузов ощущал, как он устал. Устал бороться с недугом в одиночку, не имея любви на своей стороне. Много лет он без нее обходился, теша себя иллюзией, что почет и восхищение способны заменить живое чувство, а тут вдруг выбился из сил. Сколько можно жить в разлуке с той, чья душа горит ради тебя, как светильник? Сколько можно блуждать во мраке, полагая, что блеск орденов и есть истинный свет? Нынче, когда он стяжал всю доступную смертному славу, ему нежданно открылась вся бессмысленность жизни без любви.

И, искажая губы горькой улыбкой, вспоминал он писанное еще полтора года назад в Бухаресте письмо к своей дочери Елизавете:

«Чем дольше я живу, тем больше вижу, что слава – это только дым. Я всегда был философом, но теперь стал им в высшей степени. Мне смешно на самого себя, когда я размышляю о том, как я расцениваю и свое положение, и власть, и те почести, которыми я окружен. Я всегда вспоминаю Катеньку, сравнившую меня с Агамемноном: но был ли Агамемнон счастлив?»

Адъютанты осторожно заглядывали в его комнату и, видя фельдмаршала с глазами, закрытыми, как во сне, безмолвно закрывали за собою двери. А Кутузов все надеялся, что рано или поздно двери откроются для того, чтобы впустить к нему Василису и оставить их наедине. Он не сомневался, что пойти на такое, вполне в ее духе и в ее силах. А как свидятся… Хоть бы душа его в тот миг и разлучалась с телом, молитвами любящей женщины он вернется к жизни.

Но Василиса все не появлялась, оставляя его изнемогать от жара, слабости и кашля. Доколе же ему быть прикованным к постели?! Ведь армия уходит на запад без него! Неужто и в Париж без него войдут, и победителем в этой кампании Александра объявят?! «Нет, не бывать тому! – вдруг твердо подумал он. – Господь не допустит такой несправедливости! В этой войне победитель я, а не царь, о том и нынче всем ведомо».

Он позволил себе насладиться мысленной картиной того, как после молебна в Казанском соборе, предшествовавшем его отъезду к войскам, люди со слезами надежды стремились коснуться его мундира, называли «отцом» и «спасителем», умоляли защитить их. А те два протопопа, что почтительно вели его под руки через толпу, почитали себя счастливейшими из смертных. Сие воспоминание на время укрепило его дух, но быстро померкло. А на смену ему пришло другое, выжимающее из сердца невероятную тоску: ночь, горница в татарской деревушке, где он пришел в сознание после долгого беспамятства, и светлое от любви лицо Василисы, встречающее его на пороге жизни. Кутузов приподнял руку, желая прикоснуться к ее щеке и провести ладонью по волосам, но осознал, что он один в комнате.

Тогда он поднял колокольчик, подзывая к себе адъютанта. Несколько минут спустя Кутузов уже диктовал приказ, последний свой приказ в этой кампании, о присвоении чина генерал-майора полковнику артиллерии Филарету Ивановичу Благово. «Пусть порадуется!» – подумал он о Василисе, заканчивая диктовку.

Когда минуло более недели с начала его недуга, а улучшения, хотя бы незначительного все не наступало, Кутузов по лицу врача понял, что дела его плохи. Однако разум отказывался верить в скорую смерть. Тем более что Михайла Ларионович твердо знал, кто мог бы спасти его – та, что делала это уже не единожды. Одно ее прикосновение, полное искреннего чувства, заставило бы его воспрянуть. О, да, он окружен всеобщим восхищением и уважением, но разве они целительны для души? Из мертвых воскрешают любовь и вера.

Шла уже середина апреля, и промозглая сырость, уложившая фельдмаршала в постель, сменилась празднично ярким небом и пробуждающимися к жизни почками на деревьях. Из окна той комнаты на втором этаже, где он лежал последние десять дней, было видно, как мир охватывает весна. Но великий праздник Пасхи миновал, едва замеченный больным, и ночь ликующих песнопений прошла для него в забытье.

Жар Кутузова усугубился до крайности, и врач неотлучно находился при его постели. А в один из дней на Светлой седмице в комнате его собрались и все офицеры одновременно. Они подавленно молчали, лишь изредка шепотом переговариваясь друг с другом. По долетавшим до него обрывкам фраз Михайла Ларионович понял, что о его ухудшившемся состоянии известили государя, который должен вот-вот прибыть к умирающему.

Ему становилось все труднее думать и осознавать происходящее. В изнеможении он закрыл глаза и вдруг увидел дочерна загорелую девушку в белой рубахе с оторванными рукавами. Она выходила к нему навстречу из-за стройной колонны эллинского капища, на фоне ослепительно яркого неба, и улыбка ее была такой счастливой, что на мгновение у него от тоски остановилось сердце.