Полковник Ф.Дж. Вудс и британская интервенция на севере России в 1918-1919 гг.: история и мемуары - Ник Барон

Хотя мы знаем, что эта часть обвинений была исключительно плодом воображения белогвардейцев — Британия никогда не вынашивала «планов» на захват территории в этом регионе — остается неясным, какую роль сыграл Вудс в политической деятельности карелов в этот период. Был ли он в действительности подстрекателем, как считали некоторые, или просто пассивным наблюдателем? В своих мемуарах он не скрывает, что искренне поддерживал стремления карелов — он стал испытывать по отношению к ним «милосердие и доброту, многое поняв, наблюдая за безмолвным страданием местных жителей», если снова процитировать героя «Пресвитера Иоанна» Бакана. Он верил и надеялся, что их петиция с просьбой предоставить Карелии статус британского протектората могла иметь успех не в последнюю очередь благодаря лесным богатствам и полезным ископаемым края, которые, как он понимал, были соблазнительной приманкой для империи (см. с. 140).

Однако, согласно свидетельству Вудса, он тщательно сохранял профессиональную беспристрастность, предлагая свои советы (например, организовать избирательную систему, сформировать сберегательный банк и кооперативные торговые общества, см. с. 144) только частным образом. То, что его лояльность британскому командованию всегда оставалась на первом месте, не подлежит сомнению. Когда во время ухтинской кампании, длившейся с августа по октябрь 1918 г., он узнал, что несколько карелов организовали встречу в Панозере, на которой обсуждали политические требования, он искренне посоветовал им быть осторожнее в своих намерениях и не позволить отдаленным амбициям отвлечь себя от борьбы против белофиннов и немцев. Он осознавал, что это было приоритетной задачей как для него, так и для них[246].

Однако тот факт, что Вудс в действительности самым очевидным образом «нарушил дух» приказа разоружить карелов в марте следующего года и осмелился весьма творчески интерпретировать инструкции в нескольких других случаях (например, когда ему было приказано арестовать Токоя в то время, когда финский политик находился с визитом в Кеми, см. с. 110), предполагает, что он, возможно, не всегда проводил различие между профессиональной и личной ролями. Это также придает вес другим свидетельствам, согласно которым Вудс сыграл более активную и конструктивную роль в развитии карельского националистического движения.

Мы уже сталкивались с мнением Ермолова о том, что Вудс «слишком увлекся своей ролью» и что он «проявляет типично британское упрямство», не желая отказаться от своей ошибочной позиции. Ермолов также, вполне возможно, верил (как намекнул Линдли), что Вудс мог поощрять карелов в их «свежеиспеченных» националистических амбициях только с распоряжения или при попустительстве британского правительства. Однако у вице-губернатора хватило такта, чтобы скрыть эти подозрения в докладе, который он отправил Миллеру и который был переведен и распространен среди британских дипломатических и военных чиновников, в конечном итоге достигнув Уайт-холла, где он оказался на столе британского министра иностранных дел лорда Керзона.

Другие белогвардейцы высказывали свои обвинения более откровенно. Владимир Иванович Игнатьев, политически левый антибольшевик и министр внутренних дел в русском правительстве в Архангельске до августа 1919 г., через несколько лет вспоминал в своих мемуарах (написанных в советской тюрьме и потом опубликованных в советском журнале):

В Карелии англичане устроили авантюру — английский полковник, командовавший там военными силами, сорганизовал тайный съезд корел <так в тексте> и, играя на их национальном чувстве, провел резолюцию о независимости, в которой этот съезд передавал вопрос, от имени карельского народа, на разрешение Лиги Наций. Нечего указывать на то, что здесь англичане выкраивали себе первый колониальный плацдарм на нашем севере. Мы протестовали и авантюру эту сорвали[247].

Мемуары Игнатьева можно, конечно, проигнорировать как типичное советское переписывание истории, а также как попытку самооправдания, в которой он перевел основное внимание со своей роли на непорядочных английских империалистов (с очевидным успехом — в 1922 г. его выпустили из тюрьмы на основании того, что он «полностью расстался со своим контрреволюционным прошлым»).

Однако генерал Владимир Владимирович Марушевский, бывший гвардеец российской императорской армии и главнокомандующий белогвардейской армией в Архангельске и Мурманске с ноября 1918 г. по август 1919 г., стоявший на совершенно иных политических позициях и написавший свои мемуары в конце двадцатых годов в эмиграции, свидетельствует о том же[248]. Марушевский (с ним мы еще встретимся) отрицал само существование отдельной карельской народности среди русского населения этого региона, считая, что «карельская национальность» была наглым британским «изобретением», а стремление местного населения к «самоопределению» было британской инициативой, основывавшейся на высокомерии «сынов гордого Альбиона, <которые> не могли себе представить русских иначе, чем в виде маленького, дикого племени индусов или малайцев что ли». Очевидно, что русский генерал все еще испытывал жгучую боль, вспоминая, как с ним обращались:

Русское мнение, исходившее от людей даже высокостоящих в императорской России, встречалось англичанами с добродушным снисхождением, похлопыванием по плечу и с той типичной английской веселостью, которая заставляет людей совершенно не различать, имеют ли они дело с очень умным и хитрым человеком или с совершенным простаком. Результат этого русско-английского обмена мнений был всегда один и тот же. Англичане всегда все делали по-своему и всегда неудачно.

Таким же образом, продолжал Марушевский, англичане отвергли все возражения русских по поводу формирования карельского армейского подразделения. Британцы вооружили, одели и накормили карелов, как будто они были частью британской армии, с тем единственным исключением, что недавно рекрутированные крестьяне носили на своих головных уборах бронзовые трилистники (он также обратил внимание на то, что новым карельским флагом был трилистник на оранжевом фоне). «Трудно себе даже и представить, — продолжал он, — сколько политической нетерпимости, ссор, борьбы и затруднений внесло в жизнь края это формирование»[249].

Из британских военных документов явствует, что Прайс и Льюин воспринимали Вудса как источник постоянного раздражения в вопросах, касавшихся поддержания более-менее нормальных политических отношений с русскими (а во время долгой темной зимы им было почти нечем заняться, кроме политики). Мейнард, как мы видели, относился к Вудсу более мягко и, в целом, был готов иногда поверить ему — его мемуары умалчивают о размахе и природе политической деятельности Вудса.