Загадочный супруг - Эллен Марш

Ее спокойствие не было притворным, хотя многим нравилось думать, что это именно так. Ян уверил ее в Сезаке, что никогда не был неверен ей с Маргаритой дю Шарбоно или с кем-либо еще, даже после размолвки той давней ночью в Грейс-венде. Он честно признался, что хотел ей изменить, но не смог. Просто потому, что по какой-то необъяснимой причине лицо Таунсенд возникало каждый раз перед ним, упрекая его и стыдя, заставляя чувствовать себя недостойным ее.

Услышав это, Таунсенд громко засмеялась звонким веселым смехом, который согрел его сердце, а потом, когда они лежали в постели, прислушиваясь к грозе, налетевшей из-за далеких холмов, она властно обвила руками и ногами его тело. Они занимались любовью, пока гроза не утихла, и уснули под ласковое постукивание дождя в стекла окон.

– Очень боюсь, что я всех разочаровала, – сказала Таунсенд, когда они возвращались от мадам Тибо-Ларуз по безлюдным улицам города.

Ян, обняв ее за плечи, искоса взглянул на нее.

– Безусловно, любовь моя. Все ждали, что ты поведешь себя вызывающе оскорбительно по отношению к мадам дю Шарбоно.

– По-моему, она была готова убить меня взглядом, – расхохоталась Таунсенд. – И всем безумно хотелось того же. Когда она подошла ко мне, тишина стояла такая, что муха пролети – и то было бы слышно.

– Ты повела себя очень мило, – заверил ее Ян. – И знаешь, кого мне в эту минуту напомнила?

– Твою двоюродную бабку? – Таунсенд позабавила эта мысль.

– Нет, мою матушку. Таунсенд удивилась.

– Матушку? Что ты хочешь этим сказать?

– Она была необыкновенно отважна. Знаешь, Таунсенд, за все тяжкие годы изгнания я ни разу не видел, чтобы она поступилась своим достоинством.

– А знаешь, – сказала она, – я не уверена, что так уж хорошо, если жена напоминает мужу мать.

Ян не шевельнулся.

– Почему же?

Она приподняла голову, и у него перехватило дыхание: он ощутил ее губы на ключицах, выступающих из ворота его сорочки, – должно быть, Таунсенд незаметно расстегнула верхние пуговки. Но вот губы ее скользнули ниже, к мускулистой груди, к соскам, которых она нежно коснулась языком. По его телу пробежала дрожь.

– Таунсенд...

Ее пальцы гладили его грудь, рот прильнул к шее. Он снова задрожал, а она, не поднимая головы, скользнула к нему на колени, где могла ощутить бедрами его твердеющую плоть. Она целовала его губы, глубокую впадину на подбородке, и он ответно застонал, запрокинул обеими руками ее лицо и запечатлел на губах жаркий поцелуй.

– Я, кажется, не дождусь возвращения домой, – хрипло проговорил он, задыхаясь. —' Разве ты не знаешь, что происходит со мной, когда так прикасаешься ко мне?

– Конечно, знаю. И тебе не придется ждать. Я велела кучеру везти нас домой через Марсово поле и ни при каких обстоятельствах не беспокоить, потому что мне нужно обсудить с мужем нечто крайне серьезное.

– Надеюсь, не слишком серьезное? – шутливо произнес Ян.

Пальцы Таунсенд снова затеребили пуговицы на его сорочке.

– Нет, нет! – задыхаясь проговорила она, стягивая сорочку и наклонившись ближе для поцелуя. – Совсем несерьезное!

23

«Мне очень жаль, Таунсенд, но я не разрешаю тебе ехать со мной». – Эти слова звучали в ее голове, когда она сидела одна в саду перед пяльцами с вышиванием. На ней была в то утро широкополая шляпа, защищавшая от солнца, юбки из кремового атласа широким веером раскинулись по скамье. Иголка усердно сновала по вышивке, однако картина безмятежного семейного счастья опровергалась упрямо выступавшим подбородком и сердитым блеском глаз.

За завтраком у них с Яном вспыхнула ссора. Первая настоящая ссора после долгого примирения. Он вознамерился после завтрака ехать в Версаль – второе посещение королевской резиденции после их возвращения из Турени пять дней назад. Таунсенд, естественно, полагала, что будет его сопровождать. Она еще ни разу не побывала в Версале после приезда и уже уведомила принцессу Элизабет, что будет присутствовать на церемонии утреннего вставания, и условилась о нескольких других встречах, которые, согласно этикету, нельзя отменить.

– Ты сам настаивал, чтобы я поддерживала отношения с этими особами, – напомнила она Яну, потрясенная его решительным отказом взять ее с собой.

– Это было раньше... – объявил он без обиняков.

– Раньше чего? Случилось что-то такое, что мне неизвестно?

– Пока нет. Но боюсь, что тебе будет неприятна та атмосфера, которая царит сейчас в Версале. Поэтому я решительно запрещаю...

– Мне надоело выслушивать твои жуткие предостережения о грядущей революции, – перебила его Таунсенд. – Мы здесь уже почти неделю, но я не видела ни малейшего признака беспорядков. Весною Двор тоже был напуган, ходило множество слухов и контрслухов, а также памфлетов, оскорблявших Марию-Антуанетту. Тем не менее все по-прежнему развлекались и развлекаются сейчас. От этого ты и хочешь вдруг меня защитить?

– Да, – коротко подтвердил Ян. И вновь стал тем холодным, неумолимым человеком, которого она так боялась и презирала в ужасную пору их отчужденности.

– Хорошо, – принудила себя произнести Таунсенд, – я останусь там, где, ты считаешь, мне не угрожают те опасности, которые грозят Версалю.

Она капитулировала, но уже не из страха перед ним, а потому, что успела понять: в схватке двух воль – его и ее – не будет победителя.

Каждый из них для этого слишком решителен и упрям. Она распознала самый успешный способ заманить упрямца-мужа в свою постель – пойти на уступки, по крайней мере для виду. И теперь всегда уступала, но так, чтобы он видел, на какую жертву она идет.

Однако на этот раз Ян, вопреки ее ожиданиям, не смягчился. Сухо поклонился и вышел из комнаты, а десять минут спустя она растерянно смотрела, как он удаляется от дома на своем рослом вороном жеребце. Не поцеловал ее на прощание, не пожурил за несдержанные речи, не посулил жаркого примирения по возвращении в Париж...

«Как странно», – думала Таунсенд. А когда завечерело и от него не было никаких известий, ей пришло в голову, уж не стоит за его тревогой нечто посерьезней, чем слухи и глупые бредни.

Сидя за своим вышиванием, яростно работая иглой, она размышляла над политической ситуацией, которую они застали в Париже: граф д'Артуа и граф Прованский, старший из братьев короля, отправлены в изгнание самим Людовиком, потому что парижское простолюдье, осмелевшее после победного штурма Дома инвалидов и Бастилии, фактически назначило цену за их головы. Члены могущественного клана Полиньяков, которые приобрели власть и несметные богатства благодаря полученным от королевы синекурам, спаслись бегством. И хотя Таунсенд не довелось видеть собственными глазами настоящее кровопролитие, но она знала из рассказов Китти о невинных людях, которых чуть не каждый день казнили в Париже и чьи головы носили затем по городу на пиках. А вина их состояла лишь в том, что они служили в министерстве или занимали еще какое-нибудь положение в правительстве.