Батискаф - Андрей Вячеславович Иванов

Открывает глаза.

— …fffffuck! close shave![81] — говорит слипшимися губами.

Махди неодобрительно качает головой, в глазах вопрос: что он делал бы с трупом?.. Махди больше не разрешает нам вмазываться у себя. Мы вмазываемся, где придется: в библиотеке, в телефонной будке, в скверике на скамейке, присев за кустами, недалеко от Нёрребро, на улице Стефана, на улице Всех Начал я вырвал свою первую сумочку из рук женщины, выпотрошил ее на кладбище, я так бежал, что потерялся, я не знал, где Хануман, а потом столкнулся с ним возле туалета, в котором мы снова вмазались и проблевались, потому что был крепкий, и долго лимон щипал вену и нёбо, а потом меня рвало под мостом, мы долго шли вдоль стены… бесконечной… высоченной… на ватных ногах… вдоль сюрреалистической стены… падая и поднимаясь… держась за стену, исписанную всякими граффити… обоссанную… заблеванную… и на тебя смотрят рожи, изъеденные СПИДом и зависимостью, жаждой, ломкой… они ждут, когда я упаду… чтобы подойти и обчистить мои карманы… Они уже подходят, предлагают, спрашивают, есть ли что у нас… сами изучают, смотрят испытующе… задают вопросы для вида… предлагают что-то… что?.. Можно купить прямо здесь… что купить?.. Можно и продать… Или махнуть кокс на героин, таблетки на метадон, гашиш на таблетки, что угодно… Ханни, нас кинут… идём!., на слабых, подгибающихся… Norrebro — Kobenhavn Н — Roskilde… на автобусе до Авнструпа… а утром обратно: Roskilde — Kobenhavn Н — Norrebro… В фольгу завернутый желтый комочек из форточки с напутственными словами take саrе;[82] через другую форточку того же здания — со стороны крыльца — сестры милосердия выдают нам пакеты с «наркоманским набором»;[83] по пути в станционный туалет я краду лимон с лотка арабского магазина, Хануман крадет хурму. Я хотел забыть, кто я такой; хотел умереть анонимно, возле канала; птицы продолжали бы плавать в канале, они продолжали бы летать надо мной, ходить по травке вокруг моего тела; на меня капал бы дождь, плыли бы облака, равнодушные к этому городу; мир бы двигался дальше по кругу, как заезженная пластинка, со скрипом колес, с хрустом гравия под подошвой; мир бы двигался потоком лиц, потоком ног, потоком душ и бездушных машин; мир бы двигался по рельсам поездами, мир бы двигался героином по венам, мир бы двигался дальше, но без меня, неподвижного, безымянного.

…и снова: форточка, take саrе, форточка — пакет со шприцами; зажигалка, ложка, лимон кончался быстрей, чем героин… смертоносная метрика нашей новой жизни торопила нас… доза росла… чек на двоих — тьфу!., подавай два!., туман и морось над улицами и каналами Копенгаги… кромешный озноб… новые ноты моей симфонии… я торжествовал… такого падения я не знал… в отупении проговаривался, выдавал ему правду… меня ищут менты и бандиты, меня хотят пришить, на меня повесили невъебенный долг, невъебеннейший, Хании… сквозь строительные подставные фирмы идут большие деньги, отмывают миллиарды… русские олигархи… надо же как-то куда-то вкладывать… ты не представляешь сколько бабла, Хании… не знаю, слушал он меня или нет… кажется, ему было плевать, его сознание стало пунктирным: общага, форточка, зажигалка, ложка, лимон… Нёрребро, Вестербро, Видерё, Махди, до которого надо добраться любой ценой, зажигалка, ложка, лимон и ничего больше! Казалось, будто мы примерзли к дверям наркоманской общаги, и наши зубы цедят: зжглкалжкалмн… зжглкалжкалмн…

Выходим из станционного туалета. Надо ехать домой, Юдж. Дом — это где, Ханни? На данном этапе — Авнструп. Осторожно отворяем дверь. Покидаем уютную нору, в которой было безопасно, тихо, как в бункере. Звуки в холле станции пугали. Мы были маленькие и зашуганные. Как лилипуты. Резкие звуки копенгагенского дня. Молнией пролетающий поезд. Внимательные снайперские взгляды на платформе. Щелчок сумочки! Кайф сломан. Куда идти? Зачем куда-то идти, Юдж? Все равно мы каждый день сюда возвращаемся… Идем к Магнусу, Ханни…

Магнус ухаживал за братом неохотно. Он садился перед ним, как обезьяна, на корточки, дергал его пару раз, тоже как-то по-животному, даже не глядя на него. Что-то бормоча себе под нос, он вываливал наугад себе на ладонь таблетки из коробочек прописанного Мортену лекарства, поднимал его голову и впихивал таблетки ему в рот со словами: kom nu… kom sa!.. saden.[84] Бывает, человек возится с мотором, и ты вдруг замечаешь в его глазах нежность, затаенное сияние, и даже движения его становятся гибче и аккуратней, будто металл может чувствовать (некоторые переходят на шепот, точно машина может слышать), — в глазах Магнуса, когда он кормил своего умирающего брата, я не видел ничего, кроме брезгливости и отвращения; брат давно умер для него, Мортена больше не было, это был уже не человек — думаю, старый драндулет Saab для Магнуса значил больше, чем брат, потому что, находясь под воздействием порошков и смесей, химических коктейлей и прочих препаратов (не говоря о марихуане, заменявшей нам табак), он был на круглосуточных гонках, он дрейфовал вслед за братом, и когда он говорил: «гуманней было бы сделать эвтаназию», — думаю, что он в какой-то степени говорил и о себе, он подразумевал суицид, но, может быть, я его чуть-чуть романтизирую, потому что я сам так думал: гуманней было бы сделать мне эвтаназию. Мортену было тридцать четыре, Магнусу — двадцать восемь, их родители давно от них отвернулись, когда Мортену было семнадцать, они еще жили все вместе, родаки бухали, как проклятые, их лишили родительских прав, старший брат пошел работать, младший жил в интернате, что было потом, я не знаю, Магнус говорил сбивчиво, переходил на островной датский, они были с Борнхольма, Мортен служил в армии, Магнус ходил в море, неплохо зарабатывал, но потом они подсели на стоф и… гуманней было бы сделать эвтаназию… я не хотел размышлять над этим, гуманизм не входил в список проблем, над которыми я привык раздумывать, вряд ли мы к чему-нибудь пришли бы, даже если бы трое суток кряду просидели, размышляя над этим… я позволял ему говорить, его голос — это всего лишь звуки, слова, что бы они ни значили, на фоне сердцебиения и дыхания, струились почти как органные ноты… получалась небольшая соната… Morten & Magnus… Мортен лежал и всхлипывал, стонал и вздыхал… а Магнус ходил дерганой походкой по комнате, заломив руки за спину, как арестант, и говорил, вскрикивал, приседал, взмахивал руками, кривлялся, гримасничал, то повышал голос до баса, ругаясь на какого-то воображаемого верзилу, которому он что-то доказывал, а тот не понимал,